Конечно, от подобных мыслей душа Кати обмирала и настраивалась на возвышенный лад, но разве не про нее, не про Катю "и зелень глаз моих, и нежный голос, и золото волос"? Да и "за всю мою безудержную нежность и слишком гордый вид" — да разве так можно сказать про кого-то еще, не про Катю?
А этот парень, однокурсник, лихо так, походя и залихватски, и, главное, не шепотом, душа душе, а в полный голос в многолюдном многошумном метро, в сутолоке озабоченных пассажиров, что спешат и мимо, и навстречу, и следом, и поглядывая насмешливо, прочитал пару стихотворений Цветаевой, и Катя и обиделась, и расстроилась, и растерялась, но и сказать еще ничего не успела, еще даже не знала, что же она хочет ему в ответ на его декламацию сказать, а тот тут же, бросив пару слов для связи, так же походя, лихо и посмеиваясь, продекламировал строчки Ахматовой, которую Катя даже в мыслях своих называла не иначе, как Анна Андреевна, и каждой буковкой знакомые строчки прозвучали как стихи чужие и неизвестные.
А парень сказал: "Я — гений, Игорь Северянин", — и подмигнул Кате, и Катя в первый миг подумала, что это он, этот парень — Игорь Северянин и говорит так о себе, но парень уже говорил что-то про ананасы в шампанском — Катя шампанское пробовала дважды, на своем дне рождения в шестнадцать и восемнадцать лет, и, в общем, оно никак ей не показалось, оно было и не нужно, нужны были друзья, бесконечные разговоры и танцы, а вино было просто символом ее наступившей зрелости, взрослости, ну, а ананасы Катя вообще никогда не видела, и представить себе ананасы в шампанском… Что им там делать? Плавать, что ли? А парень уже говорил про шоколадную шаблетку и боа, и рояль, а что такое боа, Катя представляла весьма смутно, но что такое, как ее, шаблетка?!
И вновь Катя промолчала растерянно; она уже поняла, что парень читает стихи, стихи не свои, а какого-то, видно, очень популярного, широко известного поэта, о котором она, Катя — как же так?! — никогда и не слышала. А парень, словно уверен был в познаниях Кати, говорил с ней, как с избранной, с которой одной на всем курсе и можно только поговорить на тему, интересную и известную лишь им двоим. А Катя думала, что за известной ей поэзией есть, оказывается, еще один слой… Так на старинной фреске под слоем красок бывает скрыт другой более древний рисунок. Случается кустарь своей беспардонной кистью хоронит творение гения, и только случай позволяет потомкам увидеть божественную красоту. И есть скрытая от Кати литература…
Новая мысль была столь огромна, что поглотила Катю полностью. Катя думала о воскресенье, о Ленинке, куда она придет на весь день, о том, как найдет в каталоге новое имя Игорь Северянин, а от него — из предисловий к его сборникам, из послесловий, из сносок с примечаниями — потянется тоненькая ниточка к новым именам, к новой неведомой поэзии. Северянин, Бальмонт запомнила она сегодня вечером. Кажется, еще он говорил: Гиппиус? Какая странная фамилия у русской поэтессы.
Тонкая ниточка, как тонюсенький ручеек, то пропадающий в песке, то вновь струящийся по поверхности, медленно и верно приведет Катю к еще неведомой ей многоводной реке. И Катя заранее наслаждалась, предвкушая погружение в стихотворные воды.
За огромной новой мыслью маячила, напоминая о себе, другая, маленькая, но настырная мысль: как же могла она, Катя, оказаться такой поверхностной, как же случилось, что не она, Катя, оценила сокурсника и допустила в свой круг, а он, не замеченный ею, увидел ее интерес к поэзии, ее интеллект, и принял ее, как равную, увы, переоценив ее знания: он говорил с ней, уверенный, что она плывет в море поэзии с ним наравне и лишь его оригинальные суждения о хорошо известных ей поэтах ей внове и интересны. И чувство уязвленности, и даже стыда, и досады…
Мысли Кати были столь далеки от дома, где все было как всегда, чисто, тихо, вкусно, что слова мамы "тебе письмо" не вызвали обычной радости, впрочем, весьма необоснованной: письма подруг (с кем Катя неспешно бродила по тихим малолюдным улочкам теплого приморского городка) разными почерками с разными штемпелями были всегда об одном: он сказал, он не понял, он понял, ну, и так далее, а между его пониманием — непониманием раньше были строчки об уроках и учителях, хороших и противных, теперь — строчки о лекциях и преподавателях, интересных и скучных, о дожде или снеге, концерте или книге, и тут же опять "он", и так все письмо.
