– В которой моются.
Отключился.
Дверь в баню была приоткрыта, будто их ожидали.
Петух скинул шпоры, побежал на цыпочках через моечный зал. Штрудель сбросил одежды, побежал следом, прикрывая в стеснении срамные места.
Кафель на стенах. Шайки с мочалками на скамьях. Бронзовые краны с кипятком, бронзовые – с холодной водой.
Обмылки под ногой.
Скользота.
Упасть – не встать.
На лежаках, один подле другого, распластались Двурядкин с Трехрядкиным – густая поросль по спинам, вплоть до мохнатых ягодиц. Над ними трудились мускулистые банщики-парильщики, брадобреи-кровопускатели в клеенчатых передниках; намыливали спины, вениками охаживали, окатывали водой из шаек, а они постанывали от удовольствия:
– Архиважно…
– И архинужно…
– Архиполезно…
– И архиприятно…
Первый банщик похвалялся перед вторым:
– Знаешь, кого я вчера намыливал?
– Кого?
– Так тебе и сказал. У меня, брат, подписка о неразглашении.
Второй не оставался в долгу:
– Знаешь, кому я мозоли выводил?
– Кому?
– Знать тебе незачем. И у меня подписка.
В голом виде можно потерять уважение к себе, но Двурядкин с Трехрядкиным его не теряли:
– Знаете, кому мы речи сочиняем?..
Банщики пренебрегли их словами. Намыленные – они все на один манер: спина с ягодицами. Перевернутся на лежаках – живот с подпупием.
Беседовали между делом, обрабатывая телеса.
– В прежние времена как было? Дед мой в двух армиях служил. То на тех побежит в атаку, то на этих; то у тех в плену, то у этих – передохнуть некогда. Зато два мундира с сапогами, два приварка, махорки без счета, медалей до пупа…
– А мой дед жил бедно на людях, непрожиточно. Добро в лесу закапывал, чтоб по доносу не отобрали. Придут с изыманием – сидит на лавке, воду хлебает из миски. С капустным листом. Они и отступятся…
Петух юркнул в парилку.
Штрудель юркнул за ним, под самый потолок.
Где пар густоты невозможной.
Тела неразличимые.
То ли есть они, то ли их нет.
– Отсидимся, – шепнул кавалер ордена Золотого Гребешка. – К ночи пойдем дальше.
Проглянула улыбка в пару, от уха до уха. Как у чеширского кота.
Спросила:
– How are you?
Сама и ответила:
– Fine.
– Какой fine? – зашептали в парной невидимости. – Какой тебе fine?.. Когда не продохнуть.
– Там не продохнуть, а здесь – fine.
Рука высунулась наружу.
Тощая, мосластая, с редкими волосинками.
Попросила слова.
– Кто таков?
– Застенчивый молчальник.
– Чего хочешь?
– Высказать свое.
– Начинай. Мы слушаем.
Молчал. Мучился. Страдал.
Сказать боязно.
Штрудель не утерпел с вопросом:
– Которые неразличимые. Не народ ли будете?
Затревожились:
– Тебе зачем?
– Для выяснения подробностей, нам неведомых. Кое-что проясняется, но многое еще не раскрыто. Умонастроения с надеждами. Нравы, обычаи, суеверия. А также плодородие земель, торговля, ремесла, мануфактуры-искусства.
Прогудели из парной невидимости:
– Мужики, чужак затесался. Не обварить ли кипятком?
Штрудель забеспокоился:
– Вас сколько, народ?
Пригрозили:
– На тебя хватит.
Петух вдруг сказал:
– Послушайте теперь меня. Поучительную мою историю. Только обещайте не обобщать. Не делать выводов. Не выносить поспешных приговоров. Не реабилитировать посмертно.
– Обещаем, – прогудели. – Почему не пообещать? Всегда можно отказаться.
И он произнес – важно, со значением, словно прогуливался с учениками под виноградными лозами платоновской Академии:
– Две реки истекают на край земли – Радостная и Печальная. Деревья возле Печальной реки приносят горькие плоды: кто их попробует, тот начинает плакать, исходить слезами до конца дней своих. А возле Радостной реки вызревают сочные, приглядные плоды, пряного вкуса-аромата. Кто их отведает, отрешается от всяческих желаний, начинает молодеть и вновь проходит через прежнюю свою жизнь. Старческие годы – годы расцвета – юношество – детство – младенчество – и перестает существовать.
Затихли в глубинах пара.
– Эвона как…
Затаились, как обезлюдели.
Обдумали сказанное.
– Задержаться нельзя ли? В юношестве, к примеру? В младенчестве?..
Вздохнул:
– Задержаться нельзя.
Забубнили в расстройстве:
– Какие у нас надежды?..
– Откуда плодородие?..
– Мануфактуры-искусства…
– Шуршим мало помалу…
Заколыхались. Заныли горестно:
