У людей-то в дому – чистота, лепота,
А у нас в дому – теснота, духота.
У людей-то для щей – с солонинкою чан,
А у нас-то во щах – таракан, таракан!..
Сидели.
Потели без удовольствия.
Раскрывались наружу народные поры.
Вырывались откровения.
Но голоса в глубинах парилки.
Размягченные.
Порами наружу раскрытыми.
– …"Ты не следи. Чего тебе следить? Дуй-валяй по-нашему". – "По-вашему мне нельзя, – говорю. – Я жмурюсь при этом. А когда жмуришься, клиента упустишь…"
– Адресок не дашь?..
– Испаряемся! – приказал петух. – Самое время.
4
Забежали за угол.
Затем за другой.
Стояли. Взглядывали друг на друга. Ежились от шаловливого ветерка после банного пекла.
Было тихо.
Покойно.
Хотелось улыбнуться кому-то, улыбку получить взамен.
Кавалер ордена признался, стыдливо посмеиваясь:
– Всю жизнь мечтал… Чтобы у петухов были карманы. Как у тебя.
– Это еще зачем?
– Пройтись беззаботно по улице. Посвистывая. Высматривая несушек. И руки в карманах.
– Беззаботно, – повторил Штрудель. – Не доводилось…
Шел мимо городской юродивый, опрашивал прохожих:
– Я вам не снился?
– Нет, – отвечали.
– И вам не снился?
– Нет.
– А вам?.. А вам?..
Ему разъясняли, непонятливому:
– Как ты можешь присниться, ежели уловитель на тебя поставлен?..
– С мелкой ячейкой. Будто на ерша, на тюльку…
Пришел домой и сочинил подметный лист – к высвобождению горожан от умственной дремы.
"В клетке жили два хомячка…
...Вяча и Печа.
Бережливые. Егозливые. Запасливые.
Которые не надеялись на хозяев, жизнь проводя в заботах о пропитании.
Лишь только в кормушке появлялась еда, как они начинали трудиться: лапками к себе, к себе, и за щеку, за щеку…
Закладывали и уплотняли, уплотняли и закладывали.
В промежутках между кормлениями Вяча и Печа забивались в угол клетки, переговаривались в волнении, лапки прижимая к груди, жалели себя всласть:
– А вдруг они исчезнут, наши кормильцы…
– Вдруг позабудут…
– Случится такое-эдакое…
Глядели друг на друга расширенными глазами, произносили хором:
– …ката-стро-фи…
Они знали, хорошо знали: могут исчезнуть продукты – на складах, в магазинах и холодильниках, еще как могут! – и тогда, что тогда, что?..
Леденели от страшных предчувствий, скучнели от обилия забот, пропитание накапливая про запас, – лапками к себе, к себе, и за щеку, за щеку…
Впихивали и уплотняли, уплотняли и впихивали, что не избавляло от беспокойств.
– Бедняжки…
– Какие же мы бедняжки...
Щеки у хомячков раздуло, будто флюс с обеих сторон.
Губы вывернуло.
Глаза выпучило.
Говорить они уже не могли, только переглядывались горестно:
– Бедняжки… Что за бедняжки…
Лапками к себе, к себе – и за щеку, за щеку…
Дверь клетки уже не закрывали, но Вяча и Печа наружу не выходили.
Выйдешь, отвлечешься, пропустишь прием пищи – нет, нет и нет!
Жизнь у бедняжек была трудной, хлопотливой, в вечных потугах выживания.
Они даже любовью не занимались, бесполые от беспокойств, чтобы не выронить запасы изо рта. Есть перестали, желая накопить побольше, и умерли от изнурения плоти, в один день – Вяча и Печа.
Могли бы еще пожить.
Вывести на свет хомячков, которых бы тоже обучили: лапками к себе, к себе, и за щеку, за щеку…".
5
А правитель города покончил к тому часу с неотложными заботами и встал у окна, высматривая свой народ.
– Несчастные люди, – вздыхал. – Даже не знают, как они счастливы...
Из песочницы, под окном, подмигивали голоногие травести молочно-восковой спелости, завлекая развратными глазками под одеяльце счастливого детства, поглаживали ладошками песочные куличики сомнительной формы и назначения.
– К вашему бы пригожеству, – заманивали, – да нашу уступчивость!
Выпевали сладостно из опереточного репертуара:
– Ох, Олеся, Олеся! Ох, Микола, Микола!..
– Уж больно они грудастые, – усомнился первый референт, разбойная рожа. – Не посадить ли их на диету? Мы это умеем.
– Это мы зараз, – хрюкнули, примериваясь, вторые референты. – Ускоренный курс усиленного голодания. Только мигните!
– Нет! – возмутился правитель, движимый сердечным влечением. – Не больно они грудастые. В самый раз.
И референты подскочили к песочнице, записали имена на всякий случай.
