– Еще как! Джек Кетч голову мне рубил. Лондонский палач. В семнадцатом веке.
– И что?
– Как видишь. Только тень оставалась без головы. Долгое время.
– Чья тень? – в потрясении спросил Штрудель.
– Моя, чья же еще? Потом и у нее приросла. Как надобно быть.
– Идиот! – завопил Штрудель. – Чего меня понесло на тот рынок? Когда от винограда колики в животе! Инжир терпеть не могу!..
Петух переждал вопли, зашептал, себя утишая:
– "То, что заставляет сердце сильнее биться. Кормить воробьиных птенчиков. Ехать в экипаже мимо играющих детей. Лежать в покоях, где курились чудесные благовония. Заметить, что драгоценное зеркало слегка потускнело..."
– Это что?
Небрежно:
– Десятый век. Перевод со старо-японского. Тебе не уразуметь. Спать, Штрудель!
6
На рассвете он услышал сиплый призыв:
– Кок-а-дудль-ду!..
– Че-его?..
– Кок-а-дудль-ду, – разъяснил петух. – Кукарекаем по-английски. Чтобы привиделось, будто проснулся на Темзе.
Штрудель рассердился спросонья:
– Не хочу на Темзе…
Петух был настроен благодушно.
– Можно и по-итальянски – чики-ричи, чики-ричи!.. Глаза открыть в Тоскане, где сад ореховый за окном, сад гранатовый – того стоит. По-японски – кокэ-кок-ко, кокэ-кок-ко!.. Углядеть на рассвете заснеженную Фудзияму, миру раскрыться нараспашку. "О, проснись, проснись! Стань товарищем моим, спящий мотылек!"
– Да я! – возопил Штрудель. – Десять лет учил всякие языки, а кукарекнуть на них не способен!
– Зато я. Накричался по материкам. Голос сорвал.
Под одеялом было тепло, надежно, не обидчиво, но петух расслабиться не позволил:
– Откидывай одеяло, Штрудель!
Откинул.
– Решай, Штрудель: жизнь в мечтах, которых не дождаться, или по тропам, куда колея вынесет.
Решил.
Встал.
Позавтракал.
Заторопился в банк – вернуть давний долг, но петух прикрыл глаз, произнес стихосложением:
– Две шпроты спозаранку попасть стремятся в банку. Банка железная, не всякому полезная.
Кичливый. Чванливый. Кавалер ордена Золотого Гребешка Первой степени.
– Что это значит? – закричал Штрудель. – Пифия чертова, не выражайся иносказательно!
Петух закрыл глаза, словно заснул, и Штрудель решил: "Пойду завтра". Завтра наступит не скоро, за то время будет скачок валюты, и он заплатит меньше. На значительную сумму.
Вышли из дома.
Двинулись ходко, почти в ногу.
– Далёк ли путь? – спрашивал. – Велики ли расстояния?
– Два петушиных крика, друг мой. Два петушиных. За полноводную реку Умолчания, в долину Неведения, где край непуганых птиц, духовитые травы по пояс, солнце перекатывается по верхушкам баобабов; куда устремляются бескорыстные, не падкие на стяжания, ибо нечего там разграбить.
– Туда мы направляемся?
– Если бы…
Шли дальше.
Оглядывали окрестности.
– Ах, Штрудель, Штрудель! – возопил попутчик. – Встретишь судьбу свою, руку пожмешь, пойдешь рядом, шаг в шаг. А там и друга заимеешь, женщину возжелаешь, тень отбросить на неведомое, – плохо ли?
– Нужно мне это?
– Нужно, Штрудель. Просто необходимо. Видел ли ты летающие острова, окруженные сиянием? Женщин, которые рожают в пятилетнем возрасте и затем умирают? Мужчин со спермой черного цвета?
– Нет. Не видел.
– Видел ли ты существо без головы, питающееся одними запахами? Зайца, который погибает при виде человека, искусав самого себя? Горный ручей, что возопит человеческим голосом: "Привет тебе, Штрудель!.."?
– Нет, нет и нет! Подобное недоступно моему пониманию.
Петух взглянул с интересом:
– Умнеешь, Штрудель. На глазах.
– А ты, петух, видел?
Ответил загадочно:
– "Нет ничего достоверного кроме недостоверности". Навсифан, греческий философ. Четвертый век до новой эры.
Остановились. Определились в пространстве.
– Так, – сказал петух, – где у нас зюйд-зюйд-вест? А вот и он. За углом.
– Что там? – боязливо спросил его попутчик.
– Там, Штрудель, твое вчера. Твое, быть может, завтра. Но прежде остережение.
Оглянулся – не подслушивают ли, понизил голос:
– Не удивляться. Не падать в обморок. Не вмешиваться в естественный исторический процесс. А также иное, немаловажное для стороннего наблюдателя. Когда прыгаешь в жизненный поток, Штрудель, в его течение, не отставай и не обгоняй обитателей этого потока. Иначе ничего не распознаешь.
