– Вставай, ты, бездельник!
Я поднялся с места, пробормотал извинения и выбрался из манежа на свежий воздух, где аккуратно освободился от подступавшей рвоты прямо перед живой изгородью, которая отделяла Учебный манеж от парка. Хотя я и чувствовал слабость, не сомневался, что в обморок не упаду. Привитый Господами условный рефлекс давал слабину!
Начинавшийся за изгородью парк зарос сорняком. Сквозь по-летнему густую зелень я разглядел яркий блеск освещенной луной воды. Холм спускался к пруду.
Внизу, у самой кромки воды, шум стадиона был едва слышен и смягчался другими ночными звуками: кваканьем лягушек, шелестом тополиной листвы, плеском воды. Покой и земная благодать.
Полная луна сияла над головой, словно эхо тысяч поэм всех земных поэтов, которые эпоха за эпохой черпали у нее огонь своего вдохновения. Она оставила их, позабытых историей, оставит в свое время и меня. Такова суть вещей, думал я. Листьям положено падать осенью, снегу – зимой. Травы возрождаются весной, но лето коротко.
И я осознавал, что принадлежу Земле, и душа моя наполнялась ощущением счастья. Момент был совсем неподходящим для счастья – но оно было. Жюли и луна были его частицами; ими были и кваканье лягушек, тополя, стадион; Папа, циничный, озабоченный, даже сломленный; отчасти и Бруно с Роксаной, может быть, лишь потому, что они полны жизни. Все это соединилось в моем сознании с воспоминаниями о фермерском доме, и мне показалось, что я ощутил запах гниющих в траве яблок.
Небо становилось все ярче и ярче. Луна… Но в луне ли дело? Облако тумана собралось над прудом, оно светилось… Его свечение усиливалось, пока полная луна не потерялась в нем.
Сеть Сворки сомкнулась над моим разумом, и возникший в нем голос ласково промурлыкал:
– Белый Клык, хороший мальчик! Теперь все в порядке. Мы услыхали твой зов… (Но я не звал! Я просто почувствовал себя счастливым!) …и вот я здесь. Твой Господин вернулся наконец за тобой.
И я вскрикнул, как от обыкновенной боли. Быть унесенным сейчас! Всего несколько дней назад я плакал от того, что во мне нет этого голоса, но сейчас – НЕТ!
– Ну, – успокаивал он, – ну полно же. Было плохо? Было очень-очень плохо? Ужасные Динги схватили тебя, но это больше не повторится. Ну полно же.
Сворка стала ласково похлопывать по сенсорной области коры головного мозга: мягкий мех обволакивал меня, наполнял мускусным ароматом. Вздохи арфы (или это был только плеск воды?) на грани потери сознания создавали фон звучанию голоса моего Господина, который продолжал утешать меня, и слова его лились, словно бальзам на раны.
Внезапная вспышка угрызений совести напомнила мне о Папе. (Не думай о своем несчастном отце, – приказала Сворка.)
Он ждал меня. Жюли меня ждала. Динги тоже ждали. (Мы и Жюли заберем обратно. Ну-ну, пусть тебя больше не тревожат эти противные Динги. Скоро не останется никого из них, их больше не будет никогда, совсем никогда.)
На всякий случай я старался не думать – по крайней мере направлять свои мысли так, чтобы не выдать ставшее мне известным за последние дни. Из-за этого усилия размышления сами собой фокусировались на запретных вещах.
Я попробовал сосредоточиться на какой-нибудь чепухе – поэзии, луне, дымке за пределами сверкающего эфира. Но Сворка, почувствовав сопротивление, смыкалась вокруг разума все туже и проникала сквозь тонкую пелену этого камуфляжа. Она копошилась в памяти, точно это была колода карт, ненадолго задерживаясь (ровно настолько, чтобы в моем сознании сформировался необходимый образ) то там, то здесь, изучая все, что касалось отца, с пристальным вниманием.
Неожиданно, на самой кромке моего восприятия, появился звук: о-ухрп. Потом он повторился: о-ухрп. Сворка издать его не могла. Вздохи арфы на миг изменились, став прозаическим плеском воды. Я сосредоточил внимание на этом простом звуке, изо всех сил сопротивляясь давлению Сворки.
– Откуда этот звук? – спросил я Господина.
Чтобы ответить мне, ему пришлось перестать копошиться в моей памяти:
– Ниоткуда. Ничего особенного. Не думай об этом. Слушай красивую музыку, ведь она тебе нравится? Думай об отце.
