– Удилище – моя идея. Оно удобнее пик.
Он поигрывал кончиком своего оружия на моей правой руке. Каждый клочок остававшегося у меня сознания сосредоточился именно здесь. Я сжимал топорище, пока боль от сжатия не пересилила вспышки боли, на части разрывавшей все мое тело, – пока сознание не оставило меня.
Очнувшись (через несколько секунд? или минут? не знаю), я услыхал истерический смех Роксаны. Бруно разделался с ней. Зазвенел голос Жюли – такой высокий, что я едва узнал его:
– Не подходи! – А потом еще резче: – Не подходи к моей дочери!
Раздалось шипение разлетавшихся искр, и послышался вопль Крохотули.
– Белый Клык! – закричала Жюли. – О, Господство, Белый Клык!
Она звала меня моим именем! Ей был нужен не Каддлис, не Прометей, а Белый Клык!
Я вскочил на ноги; топор был теперь просто продолжением моей руки. Я чувствовал, как никогда прежде, даже будучи на Сворке, заново возродившуюся и вполне осознанную, абсолютную уверенность в себе. Мое тело было живым пламенем. Банзай!
Бруно перестал мучить Крохотулю и сгорбился над Жюли. Он услыхал, как я приближался по обломкам, и повернулся как раз в тот момент, когда топор уже опускался на него. Сокрушительный удар рассек его грудную клетку.
У меня не было намерения проливать кровь. Я не мог на это осмелиться. Мне лишь хотелось вдребезги разнести силовой блок, укрепленный у него за спиной.
Из раны на груди Бруно хлестал жуткий поток крови, густой и пьянящий. Топор, который я все еще держал в руке, был в крови. Все это было ужасно. Никогда прежде я не видел истекающего кровью подобным образом. Это было в тысячу раз хуже того, что я когда-то сделал с Плуто или Святым Бернаром.
Это было ужасно! Кровь.
Содрогаясь от начавшейся рвоты, я рухнул рядом с Бруно. Последнее, что я помню, – залитое слезами лицо Роксаны, бросившейся к падавшему телу Динго.
– В эти дни оп/БЛЯМС/асности и п/БЛЯМС/отенциалъной возможности…
Как только диктор произносил «п», из репродуктора вырывалось ужасно трескучее /БЛЯМС/!
Толпа ревела.
Со связанными руками и ногами я извивался на заднем сиденье, стараясь устроиться так, чтобы лучше видеть.
Мы ехали по городской улице со скоростью не более восьми километров в час сквозь такое скопление Дингов, что мне сразу же захотелось снова потерять сознание, – от них исходил ужасный запах.
– Да, п/БЛЯМС/отенциалъная возможность! Еще одна надежда на п/БЛЯМС/обеду Войск Самоиндукции! Само п/БЛЯМС/ровидение п/БЛЯМС/редоп/БЛЯМС/ределяет ее и…
Голос диктора, который доносился из металлического рупора, установленного на капоте джипа, потонул в нараставшем звучании гимна, подхваченного роем окружавших нас Дингов; он понесся дальше по маршруту нашего парадного выезда, вырываясь из новых глоток и становясь все сильнее:
Диод! Триод!
Верховный Катод!
Сотней ампер дай заряды сердцам!
Нашими омами свет дай домам!
Ярким накалом твоих мощных ламп!
Пока мы поем эту оду
Победе,
Наставник ты веры народа
В победу!
Гайдар в нашей трудной дороге
К победе!
Ура!
Хотя Жюли тоже была на заднем сиденье, вооруженный Динго между нами отбивал всякое желание разговаривать, то и дело тыча нас прикладом своего карабина. Я взглядом задал ей более всего беспокоивший меня вопрос: что с Крохотулей? Но Жюли только страдальчески пожала в ответ плечами и отрицательно покачала головой.
– Куда мы едем? – спросил я конвоира. В ответ он снова ударил меня прикладом под ребро. – Где мы сейчас? – Видимо, приклад тоже не имел об этом понятия. Я погрузился в философическое молчание.
По окончании исполнения гимна громкоговоритель возобновил свою патриотическую какофонию:
– Но мы должны ухватиться за эту п/БЛЯМС/отенциальную возможность! П/БЛЯМС/отоки крови и п/БЛЯМС/ота, тяжкий труд и слезы – только такой п/БЛЯМС/латы история требует от нас…
Какая-то женщина выскочила из бесновавшейся толпы, сквозь которую джип пробивал себе дорогу, словно бульдозер. Она швырнула мне в лицо букет цветов и бросилась к машине. Вцепившись в нее что было сил, женщина стала целовать меня, выкрикивая между поцелуями:
– Покажи им кузькину мать, парень!
Люди в хаки оттащили ее, но она продолжала вопить:
