Шахерезада. Тысяча и одно воспоминание - страница 115
Перечитываю теперь я – «Лолиту» Набокова. Какая это удивительная книга, гениально написанная и представляющая, по-моему, последний великий роман нашей русской литературы. Из всего, читанного мной, для меня «Лолита» и «Дар» – это его вершины. Люблю его «Speak Memory!». Остальные – и «Ада», и «Pale Fire» (где присутствует много замечательного), и «Пнин», и «Защита Лужина», и «Приглашение на казнь» – все они по-разному вызывают отталкивание и порой активную неприязнь. Роман жизни нашего любимого Бориса Леонидовича – это грандиозное явление духовной жизни России и вместилище всей поэзии нашего времени, но это не роман, как он отлился, в его законченной литературной форме. А у Набокова в «Лолите» необычайно совершенна форма подлинно русского психологического повествования.
Ах, Боже мой, как мы не наговорились с Вами! Как о многом могли бы мы с Вами поведать друг другу!
Заменили ли Вы имя у Вашего милого героя, вернув ему человеческое имя[195]? Вы даже не представляете себе, как его замысловатое, явно искусственное имя заставляет каждый раз спотыкаться, словно всё время натыкаешься на камень, лежащий на дороге.
Все вспоминаю Ваш великолепный очерк о С. Я. Эфроне[196], и меня не покидает то ощущение, что я испытала, когда Вы его нам читали.
Милый друг мой, берегите себя и будьте всегда здоровы и полны Вашей удивительной жизненной бодростью.
У меня сейчас в саду цветут анемоны, те самые, которые у царя Соломона в «Песне Песней» зовутся «розой Сарона»[197]. Как жаль, что ни Вы на них, ни они на Вас не могут взглянуть глазком!
Обнимаю Вас, дорогой. Любите и не забывайте меня. От Бори сердечный привет.
Ваша, как всегда,
Галина Лонгиновна
Владимир Брониславович, мой дорогой друг!
Вместо меня придет к Вам моя Наташа, которую я очень люблю. Хочу через нее испросить у Вас прощения, что не возвращаю Вам с такой прелестной оказией Ваши книжки. Но, как нарочно, все они у Бори, а он улетел внезапно в Ригу по делам. Но со следующей оказией всё будет возвращено в сохранности. Наташа Вам расскажет, как я долго и тяжко болела. Я и сейчас еще так слаба, что с трудом пишу это бестолковое письмо.
Это возмутительно – Вы совсем меня забыли и считаете, что трех строчек о Вашем вечере в Ленинграде вполне достаточно для далекого друга. Напишите мне настоящее, большое письмо. С больными надо быть милыми, добрыми и ласковыми. Я ведь ничего о Вас не знаю со дня Вашего отъезда в Михайловское.
Крепко обнимаю Вас и чуточку сержусь за молчание.
Ваша, как всегда,
Галина Лонгиновна
Дорогой, дорогой Владимир Брониславович!
Не пеняйте на меня, милый друг, за долгое молчание и что не поздравила Вас с Новым годом. Я долго болела, а затем наступили Святки, отныне для меня навеки траурные дни. Десятого января в передаче об Алексее Федоровиче дважды прозвучал записанный его голос. Запись была сделана за два месяца до его кончины, и я с нестерпимой ясностью услышала, как уже тогда он был болен и слаб. Говорил он задыхаясь, торопясь и с такой интонацией, что я не выдержала. Этот голос и сразил меня. Я впала в греховное отчаянье, какого у меня еще не было в жизни. Мне так тяжко и худо, что не хочется жить. Я целыми днями лежу в постели, не хочу вставать, не хочу есть, не в силах что-либо делать. И как мне слушать уговоры людей – «Вы должны писать, никто, как Вы, об Алексее Федоровиче не напишет» и т. п. Ведь им и невдомек, что творится у меня в душе и что нет у меня сил не только писать, но порой даже жить. Я скрываю, как могу, свой
