— А ты не кури. Курить — здоровью вредить.
— Эх, малой ты ещё… Учить меня. А что не вредно по–твоему? Жить — оно ведь тоже не всегда полезно бывает. Кх–кх… Крепко Степаниха Петровну уделала. Ох, крепко! Та с постели не вставала. И умереть не могла. Тяжело волхидки помирают. Ой, тяжело!.. Не берёт, видно, Господь нечестивые души. Мучает, а помереть не даёт. За грехи тяжкие… Сын её и врачей приглашал, и лекарей, и знахарей… А на Степаниху мы всем селом жалобу написали тогда, помнишь? Или ты ещё малой был?
— Не-е!.. Это–то я точно помню. И как с района приезжали. Даже это помню! Она ещё клялась да плакала… Вот только не понял я, почему её не забрали, не посадили?
— Ну!.. Тогда ничего ты не понял! Петровна просила её не трогать. Даже подписалась, что прощает.
— Да ты что?! А зачем?
— То–то и оно что «зачем»!.. Не хотела, значит! Она её сама наказала. Да так наказала… Никакие прокуроры так наказать не могут. Ходить–то она сама уж не могла, а сына тайно упросила. Не хотел сын в дела её лезть. Да, видно, мать пожалел. Выкрал он для матери (уж не знаю — как исхитрился!) фотографию у Степанихи. У неё их особо–то и не было… Может, где старую с паспорта?.. Шут его знает… Ну, выкрал, короче. И та наколдовала чего–то на вражье изображение. Заговор сделала. Жуткий. На смерть. Да не простую. А с такими мучениями, с такими пытками!..
Степаниха помирать начала. Крутит её всю, колдобит. Будто пытают её огнём невидимым! Раны у ней сами собой открываться начали. Гной потёк. Опухла вся… А умереть не могёт! Пустила её, короче, Петровна, по ветру. Вот так у них, у волхидок, дока на доку пошло всё…
…Думали мы, думали всей деревней тут: мужики, бабы особенно, все, в общем… Даже в чужую деревню гонца засылали к другой колдунице, чтоб вызнать: как нам двух баб от мучений избавить. Надоумили нас. Сказали, что хомут надо через них протаскивать. Три раза пробовали. Бесполезно всё. А в другой раз разобрали над мученицами доски с потолка. Ну, чтоб душам их легче уходить было. Вот это–то и помогло. Я сам разбирал: и у Петровны, и у Степанихи. На третий день померли обе. Успокоились…
— Да-а… Ну, дела у нас были!.. И хорош же ты, дед, страхи расписывать. Тебя на ночь слушать даже того… боязно. Лучше на гармони сыграть. «Голубёнок белай, больше так не делай!..» Ага! Давай–ка, дедка, выпьем с тобой ещё по маленькой?! За твой живописный, как говорится, рассказ! Не знаю, как ты, а я наливаю… Эй, дед! Что затих–то?.. Дед!.. Деда!!.. Спишь, что ли? Ну–ка, потрясу его… Да ты холодный!.. Дед!.. Де–ед!!.. Ты ж курил только что!.. Папироса к губе приклеилась… прилипла… Деда! Дедуня!.. Господи!.. Да, что ж это!.. Да ты же…
В Сухобузимском районе за деревней Павловщина к парому через Енисей съехали на бортовом «Урале». Верх его был крыт брезентом, и потому, озираясь на мелкий моросящий дождь, никто из кузова не вылез. Там, под брезентом, было как–то ловчее, чем снаружи. Мордатый Кузьмич, раскрасневшись под «Мадеру», травил свои фирменные байки. Остальные: геолог Сидоров, Витюня- местный кадр, и сам Михалыч, — слушали.
— Места здесь после войны совсем дикими стали, особенно там, за рекой. Народ поразъехался. Сейчас в деревнях–то путних мужиков не осталось, а там, где прииски раньше были: как позакрывалось всё тогда, в хрущёвские времена, так никто и не шарашился. Ну, кроме охотников, конечно. Те — да, те в любую дыру лазят за зверем. Да и они–то не шибко любили туда забираться… Неприятно там как–то человеку. Муторно… Нехорошее говорят про те места…
Кузьмич от чего–то вдруг помрачнел с лица и замолк. И сколько к нему ни приставали всю дорогу (особенно Сидоров старался), он только смолил свои «беломорины», пил «Мадеру» из горла да отмалчивался.
…Приехали. Тишина-а кругом. Ельник. Сырость. Ручей невдалеке журчит. Темнота. Из жилья — старая полусгнившая банька с прохудившейся печкой — «буржуйкой». И всё.
Всем миром эту чёртову печку топили. Всю ночь толком не спали. Только задремлешь: дрова прогорают или гаснут (сырое же всё кругом). Вот и дежурили поневоле. А спать — разве заснёшь, когда в баньку на двух человек набилось столько народу: аж пятеро, если с шофером считать! Печка–дрянь — только сама себя греет, зато дымит — изо всех щелей. Никак дым вверх не хотел идти, всё только понизу… К утру головы у всех от дыма задурели, как у наркоманов.
