Мы, уходя от слов и обязательств,
Оглянемся: стоит Судьба с мешком
И потихоньку давится смешком
И курит козью ножку обстоятельств…
— И вот тогда–то у них и началась война!..
— Когда «тогда»? Какая война? Ой, чё ты, дед, буровишь–то?..
— Вот что знаю, о том и говорю! За сколько купил, за столько и продаю. Война, я тебе, Федька, говорю, самая настоящая началась! В самый солнцеворот, в «страшные» вечера между новогодьем и крещеньем!
— Да, ну, брехать–то! В солнцеворот — согласен. Только не в «страшные» вечера, а в страстную неделю перед пасхой!
— Вот ты меня, старика, будешь учить!.. Да ты хоть кого спроси, хоть куму мою!..
— Кого? Бабу Аришу, что ли? Ага, помнит она!.. Ты у ней какой сегодня день спроси, она тебе нагородит. У неё куры по три раза в день несутся, а потом замуж хотят.
— Ну, и не буду тогда тебе ничего рассказывать, раз ты умный такой. Ишь, выискался. Вчера вылупился, а сегодня уж всё знает…
— Ладно, дед. Бреши дальше. Интересно же.
— Не буду. Это пёс брешет, а я правду говорю.
— Ладно, ладно… Пусть будет правда.
— Тогда не перебивай. И гармошку свою убери подальше. А то звону от неё много…
— Ладно, убрал.
— А налить? Глянь: у меня уж и стопочка пустая.
— Да, тебе ж, дед, много–то нельзя. Сейчас окосеешь ведь, заговариваться начнёшь и уснёшь ещё…
— Вот это — не твоё дело! Налей–ка. Ну–ка, ну–ка, во–от столько и хватит. Дед меру знает, не то, что вы, молодёжь, пьёте да дуреете. А с нашего самогона даже похмелья не бывает. Сам знашь — как слеза.
— Ага, вонючий только.
— Ну, и что. Не нравится — не пей. Мал ещё…
— Так ты говоришь: Степаниха у Петровны огород перекопала? Ну, и что? Сам себе противоречишь, дед! Зимой–то кто копает?..
— Фёдор! Последний раз говорю: заткнёшься ты или нет?!.. Ты чем слушаешь? Задницей, что ли?! Я ж тебе объяснял про то, что раньше ещё было! До настоящей войны. С чего у них всё началось, по–русски говоря. Ты пойми: жили мы когда–то тихо, мирно. У нас, у чалдонов, волхидок прежде отродясь не бывало. Степаниха–то у нас пришлая, только живёт здесь уже долго. А раньше, по моей ещё молодости, не было её. И Петровна — пришлая. Она ещё поздней приехала с сыном–то. Ты что? Забыл поди? Помнить должен!.. Хотя нет. Тебя ещё и на свете–то не было. Сын–то ейный лет на десять тебя старше будет, так ведь?
— Ага, «на десять»!.. На пятнадцать не хочешь?
— Вот то–то и оно… А у Степанихи Нюрка уж взрослая была: ух, колдовка настоящая! Я её глазёнки как увидел — сразу понял. На меня глядит, а в зрачках–то моего отражения не видать. Чисто омуты. И чудно, и жутковато… А раз ты такой недотёпа, то я повторю для тебя кое–что с самого начала… Ну–ка, налей–ка…
— Да, ты чё, дед! Только что ж пили!..
— Лини, лини, тебе говорю! Да помалкивай… Во–от… Дай–ка картошечки со сковороды… Да хватит тебе! Мне ж закусить только, куда навалил столько–то! Во–от… Слушай, значит. Собралась как–то Петровна в своём огороде лук с репой садить. А чует, что Степаниха–то — глазливая баба. Они ведь, волхидки, всё друг про дружку чуят! Так то ж ещё доказать надо. Садит она, значит, глядь: Степаниха прётся. Ну, там «здрасьте — здрасьте», тудым–сюдым… Ага, а сама–то копает да садит. А Степаниха–то её огород всё нахваливает. Ну, поболтали маленько да Степаниха дальше пошла. А через час как Петровна–то садить закончила, подходит к её забору Степаниха и молчком банку червяков ей в огород сыпет. Высыпала она всё, что в банке было в Петровнину землицу, перекувыркнулась троекратно да и оборотилась свиньёй. Забежала свинья в огород и давай там всё перекапывать рылом–то. А Петровна углядела и давай свинью палкой охаживать да крапивой стегать! Знает ведь, чем надо!
