— Ну-ну, погоди плакать, — отвожу я ткань с её лица. — Нос распухнет — точно красавицей не будешь. Дай-ка гляну, нет ли у тебя ожога.
— Нет, — буркает Фог и отворачивается.
Обхожу её и снова сажусь — лицом к лицу.
— Так ты из-за бровей, что ли, плачешь? Фьють, ерунда какая!
— Да что бы понимал, Дёран! — вспыхивает мгновенно, что цветы эрисеи. — А как я к нему выйду?
— Беда-беда, — развожу руками. — Ты бы воды сперва добыла и умылась от копоти. А там посмотрим, чем тебе помочь можно. Ну же, что ты, как маленькая! Так себя только глупые любовницы у богатых вельмож и ведут.
— Я киморт! — мгновенно вскидывается Фогарта и утирает лицо рукавом. — И учёная! Сейчас будет тебе вода.
Фог поднимается, всплескивает руками — кисти рук словно размазываются лиловатым туманом, но только на миг — и воздух начинает сиять. Скоро уже можно различить очертания большой прозрачной чаши; наполняется она медленно, но верно — капельки и струйки воды текут в неё отовсюду: с потолка, из-под пола, собираются в воздухе… Когда воды становится достаточно, Фогарта плюхает чашу на пол, садится сама, по-мужски складывая ноги, и принимается старательно умываться.
Достаю из сумы шкатулку с краской и разным мылом, а оттуда — синий брусок.
— На-ка, попробуй этим.
Фог бурчит что-то в благодарность и взбивает из мыла пену.
Воздух начинает пахнуть весной в горах.
Не меньше года минуло с тех пор, как я гостил у Алаойша в прошлый раз, а Фог так и не поменялась ни на гран. И без того круглые ногти она стрижёт совсем коротко, а после стыдливо прячет руки; волосы завивает и подкрашивает листьями клиппы, но потом безжалостно убирает под заколку; хиста нарочито строгая и тусклая, но из-под нее виднеется краешек бирюзового нижнего платья. Так упрямство и честолюбие велят Фог быть учёной-кимортом, строгой и сухой, а сердце тянется к красоте. По мне, так это дело хорошее: вон, я ношу по десять разноцветных нижних одеяний, одно другого затейливее, и разве ж кто слово дурное сказал? То-то же.
Но у неё пока честолюбие сильней.
Семья Фог лишь два века назад получила от солнцеподобного Ишмы высочайшее право бывать при дворе и владеть землями, и слишком мало времени прошло, чтобы благородная кровь вымыла из облика вчерашних простолюдинов черты, привнесённые браками с иноземцами. Поэтому глаза у Фог не благородного миндалевидного разреза, а кругловатые, как у северян, да ещё вдобавок и слишком светлые; у неё крупные кисти и широкие запястья, более подобающие землепашцам; кожа её жадно впитывает солнце и быстро смуглеет.
Фог себе не нравится.
Раньше Алаойш посмеивался и говорил, что достаточно и того, что у неё высокий лоб и красивая улыбка — значит, и ума, и сердечной чуткости дано вдоволь. А теперь он не смеётся, но частенько смотрит на Фог, когда та не замечает — и просит иногда распустить волосы.
Фог не понимает, смущается по привычке и пеняет на свою нескладность.
— И как я теперь?
Отвечаю со всей честностью.
— Красавица. А брови… Дай-ка мы их тебе подкрасим. Да и ресницы заодно. Если все с умом сделать, то Алиш и не заметит.
— Правда? — выдыхает она и на коленках подползает ближе. Прозрачная чаша с мыльной водою покачивается на ковре, словно кувшинка на пруду. — Подкрась, Дёран. Я не умею.
— Иди к нам, в бродячие сказители — научу, — улыбаюсь лукаво.
Фог смеется.
— Мне и тут хорошо. А Алиш… Алаойш сердится?
— Нет, — говорю, а сам разбираю баночки с краской. — Он за тебя испугался, глупую. Вдруг ты обварилась или руки сожгла? Вы, киморты, себя лечить не умеете, и если сразу к врачевателям не пойти — худо может быть…А ну-ка, закрой глаза. И посиди смирно.
Стрелка часов не успевает сделать и трёх оборотов, а Фог уже крутится перед зеркалом, алея, как невеста на выданье. Чаша с мыльной водой, забытая на ковре, медленно прорастает лиловыми цветами — видно, много морт вложила Фог в её создание.
— Хорошо? — оборачивается Фог, сияя.
Киваю важно:
— Хорошо. А теперь пойдем-ка к Алишу. Пусть готовит стол для дорогого гостя — целый Дёран Сказитель приехал, праздновать надо! Тут уж не до беды в лаборатории, верно?
Фог смеётся.
