Город Колпино, он же Ижоры, во время войны был рубежом, через который не могли перешагнуть фашисты.
Враги не сломили ижорцев. В течение всей войны их поселок оставался по эту сторону фронта.
Здесь тоже мог жить тот, кого я так упорно отыскивал.
В Колпино, куда я приехал, мне пришлось расспрашивать многих местных старожилов о старике с черной бородой и военной выправкой.
После долгих обходов и расспросов я разговорился с пожилым рабочим. От него я узнал: один старик, пожалуй, подходит к моим приметам, но он не военный, а доктор, главный врач местной больницы.
— Врач?! — воскликнул я.
— Да, врач, и хороший, — ответил мой собеседник. — А что? Вам нужен врач? Я провожу вас. Это недалеко.
Только теперь я понял слова работницы музея: «Прием у меня вечером».
«Ну да, прием у врача! — думал я. — Врач он, врач, этот старик!»
Другие кандидаты вмиг отпали.
Меня проводили до квартиры доктора, но увидеть его в этот приезд мне не удалось: он уехал в Ленинград.
От соседей я узнал, что доктор пользуется большой любовью рабочих. Еще с дореволюционных лет он живет здесь, в Колпино.
Делать было нечего. Я вернулся в Ленинград, уверенный, что мне удалось напасть на след.
На другой день я снова побывал в Колпино у старого доктора, познакомился с ним и узнал, что действительно он приезжал ко мне в Ленинград и оставил сохранившуюся до наших дней часть знамени Семеновского полка времен Суворова.
Доктор поведал мне замечательную историю:
«Я служил в старой армии, в Семеновском полку с 1914 года, — рассказал он. — Вместе со мною призвали в армию моего младшего брата, незадолго перед этим окончившего Академию художеств.
В том же году он ушел на фронт, участвовал в боях и был ранен… После второго ранения, в начале 1917 года, брат возвратился в Петроград в чине капитана.
Командир Семеновского полка, зная склонность брата к живописи, предложил ему занять должность начальника полкового музея.
Брат с жаром принялся за приведение в порядок музея, в котором хранились боевое оружие и разные вещи, связанные с именем известных полководцев со времени Петра Великого. Он много работал над рисунками и картинами из боевой жизни русской армии.
Наступили революционные дни.
Часть солдат уходила в отряды Красной гвардии, другая — разъезжалась по домам.
Покидая свои казармы, солдаты потребовали принять меры к охране имущества полкового музея. Здесь находились ценные для истории предметы вооружения, трофейные знамена, личное оружие Суворова и его сподвижников.
Солдаты знали брата как ревностного хранителя полковых музейных ценностей и верили, что он сбережет их и передаст в музей.
Однажды к нам на квартиру привезли несколько музейных вещей. Ни меня, ни брата дома не оказалось, и вещи приняли домашние.
Узнав об этом, брат рассердился, но отправлять обратно привезенное из полкового музея было уже невозможно.
Помню среди вещей граненый хрустальный кубок, два палаша и шпагу.
Один палаш с надписью „Петр Первый“ принадлежал когда-то любимцу Петра Великого, арапу Абраму Петровичу Ганнибалу, а от него перешел к Александру Васильевичу Суворову, как благословение на воинский труд и служение Родине.
Палаш пользовался в полковом музее большим почетом, помимо других причин, еще и потому, что Петр являлся создателем первых двух полков регулярной русской армии — Преображенского и Семеновского.
Второй кирасирский палаш — времен Екатерины. Его ножны, как сейчас помню, сломаны.
Время было насыщено большими событиями. Целые дни я проводил в работе с новым пополнением Красной Армии. Брат находился в ее боевых отрядах. То уезжая из Петрограда, то возвращаясь за новыми бойцами, он только изредка навещал меня.
В 1919 году, когда к Петрограду приближались отряды белогвардейцев Юденича, мой брат упаковал шпагу Суворова в ящик и опустил в пруд на нашем усадебном участке. Он не хотел, чтобы шпага, почитаемая им как святыня суворовских боевых дел, попала в руки белогвардейцев.
Куда делись остальные музейные вещи, — не знаю.
Я вскоре ушел на фронт, а брат уехал с частями Красной Армии на юг, против Врангеля.
Больше мы не видели его. Он погиб в боях под Перекопом.
