— Когда семилетним мальчиком я впервые приехал сюда, она жила здесь со своим мужем. Тетя Кэдди знала их обоих и недолюбливала эту женщину. Но я не испытывал к ней неприязни. Как только мы познакомились, она сделала меня своим любимцем. Она казалась очаровательной девочкой, ветреной и шаловливой; но теперь-то я знаю, какой она была на самом деле.
Она непомерно гордилась своими руками — и действительно, они были прелестны, нежнее и мягче детских. Она без конца фотографировала их в самых разных положениях, а один ее приятель, скульптор, искусно изваял их из мрамора. Да, — это их ты видел сейчас. Но, несмотря на всю свою красоту, это были жестокие маленькие ручки. Было что-то греховное, даже порочное в том, как она любовалась ими.
Она умерла, пока я гостил здесь, и память о ней была увековечена, по ее собственной просьбе, тем надгробием, которое я тебе показал. Мраморные руки должны были стать ее эпитафией, более красноречивой, чем любые письмена. Им надлежало сохранить для потомков ее имя и память о самой обворожительной черте ее облика надежней, чем надпись, которая неизбежно сотрется с годами. Ее желание было исполнено.
Прихожан возмутила эта причуда, но у меня она не вызвала никаких страхов, обычно свойственных детям. Мраморные руки были прекрасным подобием оригинала — тех самых ручек, которые часто ласкали меня.
Без всякой опаски я приходил туда поглядеть, как они тянутся из земли, словно побеги белого сельдерея.
Я уехал, а через два года опять навестил тетю Кэдди. От нее я узнал, что вдовец женился снова — на уроженке этого городка и что мраморных рук на кладбище больше нет. Новая жена невзлюбила их (нетрудно угадать почему), и надгробие сняли по распоряжению мужа.
Кажется, я слегка огорчился: ее руки были как-то особенно памятны мне. И при первом удобном случае я тайком сбежал посмотреть, как могила выглядит без них.
Помню, стоял пасмурный серый денек, и на церковном дворе было тихо и пусто. Остановившись под ветвями, я сразу же увидел могилу и понял, что тетя Кэдди несколько опередила события. Мраморные руки всё еще были там. На том же месте, тем же знакомым движением они, казалось, приветствовали меня. Я обрадовался; я подбежал, опустился на колени и протянул руки, чтобы коснуться мраморных ладоней. Холодные и податливые, как мертвая плоть, они ласково, но цепко сомкнулись, словно призывая меня тянуть — тянуть…
Не знаю, что случилось потом. Должно быть, всё это время я пролежал в приступе лихорадки. Это была пора ужаса и беспросветного мрака — будто меня замуровали в склепе, среди копошащихся червей и скелетов, восстающих со своего ложа, — пока, наконец, не просиял благословенный дневной свет.
Хэриот замолчал, сел и принялся вырывать травинки с корнями.
— Я никогда не слышал, — отрывисто добавил он, — чтобы кто-нибудь еще испытал подобное. Но все же эта могила приобрела дурную славу, а мраморные руки пришлось возвратить на место. Воображение, бесспорно, подчас играет странные шутки с людьми.
Несомненно, это был очень старый дом. Весь квартал дышал тем надменным величием старины, какое нередко бывает свойственно древним соборным городам. Однако дом номер 19 казался старейшиной среди старейшин. Его окружала поистине патриархальная торжественность. Он возвышался наподобие крепостной башни среди сумрачных, холодных, горделивых строений — самый холодный, самый горделивый и мрачный. Строгий и неприветливый, отмеченный той особой печатью запустения, которая отличает покинутые жильцами дома, он господствовал над окрестными зданиями.
В любом другом городке ему дали бы прозвище «дома с привидениями», но жители Вейминстера не верили в призраков и не питали к ним почтения — исключая, впрочем, обитателей «графской усадьбы». Поэтому номер девятнадцатый избежал недоброй славы; тем не менее долгие годы для него не находилось покупателя или съемщика.
Миссис Ланкастер с одобрением оглядела дом. Ее сопровождал словоохотливый агент по торговле недвижимостью, необычайно воодушевленный перспективой вычеркнуть, наконец, дом № 19 из своих списков. Он вставил ключ в замочную скважину, не переставая разглагольствовать.
