Выйдя из подземки на станции «23-я улица», я взял такси на углу Южной Парк-авеню. Я дал водителю адрес Маргарет Круземарк, и через десять минут от высадил меня перед Карнеги-холл. На углу стоял старик в потрепанной одежде и наяривал Баха на скрипке, скрепленной маскировочной лентой.
Я поднялся на одиннадцатый этаж, не заботясь о том, помнит меня высохший старик-лифтер или нет. На хорошие манеры уже не хватало времени. Дверь в квартиру Маргарет Круземарк была опечатана полицией. Замок был заклеен полоской липкой бумаги. Я сорвал ее, подобрав нужную «железку» и вошел внутрь, вытерев ручку рукавом куртки.
Включив фонарик папаши, я направил его луч в гостиную. Кофейный столик, на котором было распростерто тело, исчез вместе с кушеткой и персидским ковром. На их месте остались силуэты из пластыря. Очертания рук и ног Маргарет Круземарк, торчащие с четырех сторон прямоугольного силуэта стола, были похожи на автопортрет человека, напялившего на себя бочонок.
В гостиной не нашлось ничего интересного, и я прошел по коридору в спальню колдуньи. На всех ящиках и шкафчиках с досье находилась печать полицейского Департамента. Я пробежал лучом фонарика по крышке стола. Календарь и разбросанные бумаги исчезли, но на краю блестела полированной костью древняя алебастровая шкатулка.
Дрожащими руками я поднял ее. Несколько минут я возился с ней, но крышка с резной трехглавой змеей не поддавалась. В отчаянии я швырнул шкатулку на пол. Она разлетелась вдребезги.
Среди осколков блеснул металл. Я схватил со стола фонарик. Комплект армейских «собачьих жетонов» серебрился в переплетениях цепочки из бусин. Я поднес к свету маленький прямоугольный жетон. Непроизвольная дрожь холодом пронзила мое тело. Я провел ледяными пальцами по выпуклым буквам. Вместе с серийным номером и типом крови машина отштамповала имя: ЭНДЖЕЛ, ГАРОЛЬД Р.
По пути вниз я не сводил глаз с ботинок лифтера, машинально поглаживая большим пальцем выпуклые металлические буквы, словно слепой, читающий текст по Брайлю. Мои колени ослабли, но голова лихорадочно работала, пытаясь увязать все вместе. Головоломка никак не сходилась. Все это наверняка подстроено, а жетоны — приманка. Круземарк — один или с дочерью — замешан в деле, а Сифр — его мозг. Но зачем? К чему все это?
Промозглый ночной воздух вывел меня из транса. Я бросил пластиковый фонарик Круземарка в мусорную урну и подозвал проходящее такси. Прежде всего мне необходимо было уничтожить доказательства, спрятанные у меня в сейфе. «Угол 42-й и Седьмой», — сказал я водителю, откидываясь назад и задирая ноги на откидывающееся сиденье.
Мы понеслись по авеню, удачно попав на «зеленую волну». Облака пара выбивались из-под крышек люков, напоминая сцену из последнего акта «Фауста». Джонни Фейворит продал душу дьяволу, а затем попытался обмануть его, принеся в жертву солдата с моим именем… Какова его выгода в этом деле? Я вспомнил Новый, 1943 год на Таймс-сквер с такой четкостью, будто то был самый лучший вечер в моей жизни. Я был трезвым, как стеклышко, среди моря пьяных, и мои «собачьи жетоны» были надежно спрятаны в бумажнике. Через шестнадцать лет они оказались в квартире у мертвой женщины. Что за чертовщина?
Таймс-сквер сияла огнями, как неоновое чистилище. Я коснулся пальцами своего невероятного носа, пытаясь вспомнить свое прошлое. Большую его часть стер залп французской артиллерии в Оране. Остались лишь отдельные фрагменты. Их всегда вызывают из памяти запахи… Черт побери, я знал кем был. И знаю, кто я такой сейчас.
Когда мы остановились перед сувенирной лавкой, я увидел, что в моей конторе горит свет. На счетчике было семьдесят пять центов. Я сунул водителю доллар, пробормотав, чтобы он оставил сдачу себе. Может, было еще не поздно.
Я поднялся на третий этаж по пожарной лестнице, чтобы меня не выдал шум лифта. В коридоре было темно, как и в моей приемной, но свет из кабинета отражался на рельефном стекле входной двери. Вынув револьвер, я тихонько вошел внутрь. Дверь в кабинет была широко открыта. Я с минуту подождал, но ничего не услышал.
