В доме, где все это время лежал покойник, творилось невесть что. Наоми и Маня изо всех сил старались не впускать чужих, однако любопытные в буквальном смысле слова срывали дверь с петель. Тело, завернутое в черный саван, лежало на полу в гостиной, на соломе; в головах горели две свечи в серебряных подсвечниках. Зеркало было занавешено, окна приоткрыты. Рядом, на низких стульях, распевая псалмы, сидели два еврея из погребального братства. Люди, с которыми старик не ладил, приходили теперь просить у мертвеца прощения. На фоне черного савана голова Мешулама казалась совсем маленькой, точно у младенца. Роза-Фруметл ходила вокруг, сморкаясь и всхлипывая. Она сняла с головы парик и на коротко стриженную голову натянула шаль. Аделе не выходила из своей комнаты. Сыновья и дочери старика, его зятья, невестки, внуки и внучки приходили и уходили. Стоявший в кабинете сейф был запечатан. Члены семьи внимательно следили за тем, чтобы многочисленные посетители ничего из квартиры не вынесли.
— Надо же, сколько народу! — жаловалась Наоми. — Можно подумать, что их приглашали.
— После такого и квартиру не уберешь, — поддакнула Маня. — Черт их принес!
Когда же стало известно, что на похороны едет сам бялодревнский ребе, народ в Гжибов повалил толпами; на улицах яблоку негде было упасть. По Гжибову не могли проехать трамваи; им приходилось сворачивать на Мировскую и ехать в сторону еврейской больницы. Недовольный пассажир пожимал плечами: «Мы что, в Палестине?!»
Кроме бялодревнского на похороны съехались и другие хасидские ребе — из Ново-Минска, Амшинова, Коженица. Акива — он незадолго до этого развелся с Гиной — ехал вместе со своим отцом, сентсиминским ребе. С собой он захватил подушку, чтобы, не дай Бог, не касаться обивки сиденья из шерсти — законом Моисеевым это строго запрещалось. Полиция была настороже. С громкими криками, размахивая вложенными в ножны шашками, полицейские продирались сквозь толпу. Несколько школ Талмуд-Тора, которым покойник оказывал денежную помощь, послали своих учеников возглавить похоронную процессию. Женщины рыдали так горько, словно покойник был их близким родственником. Многие лавочники Гжибова в этот день закрыли лавки. Из-за того что на похоронах такого масштаба понадобится очень много дрожек, в Гжибов съехались кучера со всего города. Какие-то трясущиеся старики жаловались друг другу, что таких почестей покойник не заслужил.
Около двух часов дня катафалк двинулся в путь. Лошади в черных попонах, с прорезями для глаз, ступали медленно и величаво. Экипажи выстроились по всей длине Гжибова, Твардой, Крохмальной и Гнойной. Лошади ржали и пятились. Мальчишки пытались вскочить на бегу на подножки экипажей, и кучера отгоняли их ударами хлыста. Варшавские евреи ничего так не любили, как большие похороны. Перед кладбищем, задолго до прибытия катафалка, собралась толпа. Молодые люди, чтобы лучше было видно, забрались на могильные камни. Все балконы на Генсье были усыпаны людьми. Кладбищенские служащие в кепках с блестящими околышами и в пиджаках с начищенными металлическими пуговицами несли доски и лопаты. У ворот кладбища и на ведущих к могилам дорожках столпились калеки и нищие. Наблюдавшим за похоронами с балконов или из окон зрителям казалось, что напирающая толпа вот-вот перевернет катафалк или кого-то из толпы столкнет в открытую могилу. Но уж варшавских евреев не надо было учить, как вести себя в такой толпе. Несмотря на шум и давку, все шло в соответствии с Законом и обычаем. Облаченное в саван и завернутое в талис тело готово было к погребению. На глаза покойника надеты были глиняные черепки, а в пальцы вложен прут, чтобы мертвец, когда придет Мессия, смог добраться до Святой земли. Толпа испустила глубокий вздох. Женщины заголосили. Могильщик прочитал слова, которые, по традиции, читаются при погребении:
«Он твердыня; совершенны дела Его, и все пути Его праведны; Бог верен, и нет неправды в Нем; он праведен и истинен»[3].
Когда могилу засыпали, сыновья Муската прочли кадиш. Сгрудившиеся вокруг могилы бросали через плечо комья земли с жухлой травой. Абрам стоял рядом с Хамой и дочерьми. Когда тело опускали в могилу, на глаза у него навернулись слезы. Хама громко рыдала, сотрясаясь всем телом.
