— Господи, мы ведь так мало знаем друг друга!
— Должно быть, мы знали друг друга раньше, в другой инкарнации, — отозвался Аса-Гешл.
— Ты и впрямь в это веришь?
— Душа бессмертна.
Сквозь разноцветные витражи заходящее солнце окрасило лицо Асы-Гешла в зловеще-красный цвет. Вот он, сидит напротив нее: гордый и в то же время робкий, полный тайн, которых ей не узнать, и готовый — так ей мнилось — столь же неожиданно исчезнуть из ее жизни, как в ней появился.
Когда они вышли из кофейни, стемнело. Они миновали тюрьму на углу Налевки и Длугой и пошли по Рымарской в сторону Банковой площади. На площади Железной Брамы уже зажглись уличные фонари. Со стороны Саксонского сада дул холодный ветер. Мимо, погромыхивая, катились трамваи. Толпы людей осаждали рыночные прилавки. Адаса изо всех сил вцепилась в локоть Асы-Гешла, словно боялась его потерять. За глыбами масла, огромными швейцарскими сырами, связками грибов, подносами с рыбой и устрицами мелькали лица торговцев. Фонарики на прилавках уже зажглись. Молодые люди прошли через залитую ярким светом бойню. Уборщики обливали каменный пол водой из шлангов. Мясники стояли возле наполненных кровью гранитных кадок и деловито резали шеи уткам, гусям и курам, оглашавшим здание истошным воплем. Петух с только что рассеченным горлом яростно бил крыльями. Адаса, побелев, как мел, потянула Асу-Гешла за рукав. Чуть дальше, на рыбном рынке, стояли лохани, бочки и корыта. В мутной, затхлой воде плавали карпы, щуки и лини. Срывающимися голосами пели нищие, калеки протягивали к прохожим свои культи. Во дворе, куда они вышли, стоял непроницаемый — в сравнении с ярким светом на рынке — мрак. Аса-Гешл и Адаса прошли по Крохмальной и повернули на Гнойную. В лицо бил ледяной ветер. Адаса начала кашлять.
— Пойду, пожалуй, домой, — сказала она. — Должна же я им показаться. Когда я тебя увижу?
— Когда скажешь.
— Я позвоню тебе завтра, к Абраму, рано, часов в десять. День так быстро прошел.
— С тех пор как я тебя встретил, время стало еще более иллюзорным.
Подъехали дрожки. Адаса села, кивнула Асе-Гешлу головой и поднесла пальцы к губам. Он как-то неловко повторил ее жест и поспешил прочь.
Подойдя к дому, где жил Абрам, он поднялся по лестнице и открыл дверь ключом, который передала ему Адаса. В квартире было темно и холодно. Он включил свет, вошел в кабинет, лег на диван и закрыл глаза. Каким насыщенным получился этот день! Он сбросил с себя хасидские одежды; он столько времени провел с Адасой. Жизнь начиналась. Предстояло понять только одно: есть ли в мире, который зиждется на ненависти и разрушении, место для любви? Пока на этот вопрос не будет найден ответ, жизнь смысла не имеет. Он начал засыпать, но тут зазвонил телефон. Подойти или не стоит? Может, это звонят ему? Нет, исключено. И все-таки он не мог избавиться от ощущения, что звонят ему. Он поднял трубку. Это была Адаса. Она позвонила сказать, что думает о нем и позвонит утром. Она явно спешила. Начала было говорить что-то еще, но тут в трубке щелкнуло, и голос пропал. Должно быть, вошла мать.
Аса-Гешл подошел к окну. В ее голосе звучала уверенность, и уверенность эта поразила его. Теперь он понимал: решение принято. И пути назад нет.
Из дневника Адасы
3 февраля. Сейчас полночь. Папа спит. Мама только что легла. А вот я никак не могу закрыть глаза. Все вокруг начинает казаться таким странным. Никогда не думала, что наступит день, когда я буду скучать по Паньской, по нашему двору с баками мусора, по нашей старомодной квартире и моей собственной комнате, где мне так часто бывало грустно и одиноко. И тем не менее я начала скучать по ним еще до того, как с ними расстанусь. Последние ночи мне снится, что я уже в Швейцарии. Какими же глупыми бывают сны! Мне снилось, что верхушки гор покрыты золотом. Что орлы, летающие вокруг, величиной с людей. Мои сны такие странные. Мне мерещится, что я всю ночь с кем-то разговариваю. Иногда я воображаю, что Аса-Гешл и мой дядя Абрам — один и тот же человек.
4 февраля. Он такой бледный. Говорит, что ничего не боится и готов на все, потому что в любом случае все предрешено. По сути, он такой же фаталист, как Печорин. Но я-то вижу, что он боится. Плохо, что он такой молодой. Мне всегда хотелось, чтобы «мой рыцарь на белом коне» был хотя бы на десять лет старше меня.
