— Скажи, что ты теперь думаешь о Боге?
— Что мне о нем думать? Это ведь ты, а не я вечно сводишь с ним счеты.
— Он с легкостью творит и с легкостью разрушает. У Него своя собственная лаборатория.
Электропоезд «Гродзиско-Варшава» больше не ходил, и свое путешествие они завершили на грузовике, за что Аса-Гешл заплатил водителю последние десять злотых. Город был погружен во тьму. По улицам ходили охранники с повязками на рукаве. Между домов была разрыта траншея, по обеим сторонам возвышались горы земли. Трамваи не ходили, дрожки им тоже не попадались. Окна зияли мраком, зато небо — высокое, как за городом, — усыпано было звездами. Над Варшавой нависла тишина — странная, непривычная. Аса-Гешл и Барбара сошли с грузовика на Аллеях Иерусалимских и пошли пешком по Маршалковской, а потом свернули на Желязную, где находилась комната Барбары.
На Злотой они увидели разрушенный дом. Из развалин пахло свежевыстиранным бельем, углем, газом, золой. Передняя часть дома отвалилась, над грудой кирпичей, штукатурки и стекла боком лежал рухнувший потолок. Видны были комнаты с постелями, столами, картинами. Это зрелище напомнило Асе-Гешлу модернистские театральные декорации. Улица была завалена мусором, и им пришлось перелезать через горы щебня и кирпича. На Желязной горела фабрика, над заколоченными окнами плясали языки пламени, в воздух поднимался едкий столб дыма. В полутьме пожарные поливали горящее здание водой из шлангов. К ним подбежал какой-то человечек, что-то выкрикнул и, ругаясь, исчез. Барбара с трудом узнала свой собственный дом. Она несколько раз позвонила, но никто не ответил. И только когда они стали колотить в ворота изо всех сил, послышались неспешные шаги, и в глазке появилась пара настороженных глаз. Дворник был новый, не тот, который хорошо знал Барбару. Ключ повернулся, ворота приоткрылись.
— Вы к кому?
— Мы здесь живем.
— Где?
Барбара назвала номер комнаты.
— По ночам ходить не разрешается.
— Мы только что вернулись из Закопане.
— Что? Как? Ну… — И дворник, почесав в затылке, пустил их. Они поднялись по лестнице в комнату Барбары. Дверь была открыта. Ограбление? Барбара хотела включить свет, но вспомнила, что это запрещено. Она на ощупь двинулась к комоду и распахнула дверцы. Платья и шуба были на месте. Подошла к письменному столу и подергала ящики — заперты. Неужели это она сама в спешке забыла перед отъездом запереть дверь? Она твердо помнила, что перед уходом застелила постель; теперь же одеяло валялось на полу, простыни были смяты. Нет, кто-то здесь определенно побывал; кто-то здесь спал. Она подошла к телефону и подняла трубку. Трубка привычно загудела — мир еще существовал. Она вынула из сумки ключи и отперла бельевой шкаф. В темноте достала простыню, наволочку, полотенце. Люди, проникшие в квартиру, ничего не вынесли. Аса-Гешл подошел к окну. Двор был погружен во тьму. Сверху на него таращились своими незрячими глазами черные окна. Непроницаемая тишина нависла над погруженным во мрак зданием. «Вся цивилизация померкла, — подумалось Асе-Гешлу. — Вот только человеческие останки лежат, разбросанные по миру, точно поваленные надгробья».
— Сегодня будем спать в постели, как люди, — сказала Барбара.
Теперь, когда глаза Асы-Гешла привыкли к темноте, он подошел к крану и повернул его. В трубе заурчало, из крана полилась теплая вода. Аса-Гешл подставил под струю сначала руки, потом голову, потом, продолжая умываться, стал пить. Начал раздеваться. Из обшлагов штанин на пол посыпались камушки. Сбитые ботинки были полны песка. Рубашка прилипла к телу. Он сложил одежду на стул, сел на диван и стал растирать ноги. Боже, какое расстояние они преодолели с прошлой пятницы! Он и представить себе не мог, что в состоянии столько пройти. Он ощупал ребра, живот, грудь. Лег, вытянул ноги и закрыл глаза. И только сейчас сообразил, что с раннего утра ничего не ел. В животе урчало. Пульс был медленный, прерывистый.
— Что-нибудь поесть найдется? — спросил он.
— Сейчас посмотрю, — отозвалась Барбара.
В буфете оказалось полно съестного: пачка муки, упаковка риса, коробка сардин, высохшая булка. Аса-Гешл чиркнул спичкой, и Барбара зажгла газовую плиту. Поставила вариться рис, разломала булку на две части и одну половину протянула Асе-Гешлу, который стал жевать черствый хлеб, запивая его водой. Он пребывал в полусне. И тут его осенило: а ведь Адаса с Дашей, очень может быть, уже в Варшаве, у Нюни. Он вдруг вспомнил, что у него есть сын, Додик, что он в Палестине. Были и другие страны, где царил мир. В Америке люди ходили в театры, лакомились в ресторанах, танцевали, слушали музыку. С улицы до него донесся кошачий визг; животные и понятия не имеют, что на свете есть Гитлер; точно так же и человеческие особи не в состоянии постичь иные реальности.
