Адаса рыдала и заламывала руки. Слезы лились у нее по щекам. Аса-Гешл бросился в спальню и стал поспешно одеваться. В темноте он долго возился с воротничком, который никак не мог застегнуть, с галстуком, со шнурками. Усталость как рукой сняло. Он ощутил прилив энергии, таившейся где-то в недрах его нервной системы.
Проснулась Даша:
— Папа, что ты делаешь?
— Спи. Одеваюсь.
— Куда ты?
— Скоро вернусь.
— Ты ударил мамочку?
— Упаси Бог. С чего ты взяла?
— Потому что она плачет.
За стеной раздавались рыдания Адасы. Аса-Гешл хотел объяснить ей, что произошло, заверить, что уходит лишь по необходимости. Но он понимал: объяснение затянется, он потеряет драгоценное время. Сейчас лучше ссору не затевать. Он раскрыл платяной шкаф и в поисках чемодана долго в нем рылся. Не зажигая света, он вывалил в него содержимое комода — рубашки, носки, носовые платки. В комнату вошла Адаса. Он был уже в шляпе и в пальто. В темноте ее белая ночная рубашка казалась каким-то бледным, расплывчатым пятном.
— Я тебя не пущу.
— Ты пока здесь не хозяйка.
— Аса-Гешл, умоляю! Послушай меня, не уходи! — Она стала его упрашивать: — Аса-Гешл! Ради Бога, не бросай меня! Неужели ты меня разлюбил?
Ему показалось, что у него рвется сердце. Он хотел сказать ей, что это не так, хотел ее успокоить, но времени было в обрез. В нем вдруг проснулась злоба.
— Ну что стоишь, как истукан? — закричал он. — Я же не развлекаться иду. Мне позвонили, чтобы предупредить об опасности. Эти польские ищейки — сумасшедшие, все до одного.
— Куда ты идешь? На дворе глубокая ночь. Говорю тебе, эта женщина тебя погубит.
Она схватила его за лацкан пальто, загородила ему дорогу. Он вырвался и оттолкнул ее. Ребенок заплакал:
— Татуся, зачем ты бьешь мою мамочку?
Аса-Гешл выбежал из квартиры и устремился вниз по ступенькам. Во дворе он остановился и перевел дух. Ни в одном из окон свет не горел. Дворник, скорее всего, уже спит; окно над подворотней занавешено одеялом. Но тут в ворота позвонили, и из своей комнатушки в исподнем, поддерживая штаны, вышел дворник. Он посмотрел на Асу-Гешла, покосился на чемодан.
— Уезжаете? — поинтересовался дворник.
— Да. В Лодзь.
— Поезда еще ходят?
— Еду последним.
Аса-Гешл тут же пожалел о сказанном. Если предстоит расследование, эта ложь выплывет, может иметь самые серьезные последствия. Над крышами домов висел, точно жемчужное ожерелье, полуночный месяц. Мимо прогромыхал трамвай. Аса-Гешл бросился за ним и вскочил на подножку. Он понимал, что ведет себя подозрительно, и тем не менее ему не терпелось поскорей добраться до вокзала. «Что со мной? — думал он. — Отчего я так спешу? Уж не влюбился ли я в нее?» Он заплатил кондуктору, сел, протер запотевшее стекло и стал смотреть в окно. У лавочников появилась теперь новая мода: хотя магазины были закрыты, внутри, как за границей, всю ночь горел свет. По Маршалковской слонялись женщины. В их темных глазах светилась мрачная похоть тех, кто, утратив всякий страх, смело заглядывает в бездну. С трамвая Аса-Гешл сошел недалеко от вокзала. Полупустой зал ожидания залит был ослепительным светом. Окошечки в кассах были опущены все до одного. Стрелки больших стенных часов показывали половину третьего. На скамейке, в каракулевом жакете, без шляпы, с синим чемоданом, сидела Барбара и разговаривала с какой-то женщиной с собачкой на коленях. Барбара увидела его, встала и, подойдя, протянула ему руку в перчатке.
— Я знала, что вы придете, — сказала она с обеспокоенным и в то же время веселым видом.
— Здесь нам оставаться нельзя, — сказал Аса-Гешл. — Пойдем куда-нибудь еще.
— Куда ж идти? На улице лютый холод.
Он взял у нее из рук чемодан и пошел вперед. Полицейский с удивлением посмотрел им вслед. Он сделал движение, словно желая их остановить, но затем, как видно, раздумал и продолжал свой обход. Высокий забор отделял улицу от железнодорожных путей. Одиноко стоявший паровоз обдавал перрон клубами пара. Гремели бидоны с молоком, перекрикивались носильщики. Барбара надела берет, который вместе с сумочкой держала в руках.
— Куда вы меня ведете?
— У меня идея. Идея безумная, но ведь и все, что произошло, — тоже безумие.
