Лежавшая рядом женщина проснулась.
— Абрам! Что с вами?
— Кто ты? — с трудом прохрипел Абрам.
— Это я, Маня.
— Где я?
— В чем дело? Вам что, плохо? Мы приехали сюда с бала.
— А-а…
— У вас что-то болит?
Он не знал, что ответить. И вдруг вспыхнул электрический свет. Маня — босая, в длинной ночной рубашке — стояла у кровати. Лицо дряблое, поблекшее, в морщинах. Двойной подбородок. Узкие калмыцкие глаза смотрят на него с тупым ужасом.
— Что с вами? Сердце?
— Давит… немного.
— Господи, что же делать? Скоро вернутся хозяин с хозяйкой.
Абрам огляделся и обнаружил, что он на кухне. Пол выложен плиткой. По стенам развешаны горшки и кастрюли. На плите чайник. С абажура свисает клейкая лента от мух. Абрам чуть не рассмеялся. Хорошенькое же место он выбрал для смерти.
— Таблетки… у меня таблетки… в брюках… — выдавил он из себя.
Маня сунула руку в карман лежавших на стуле брюк. Таблеток там не оказалось. Она запуталась в подтяжках. Из жилетного кармана на пол упали огромные часы. Маня подняла их и поднесла к уху.
— Остановились?
— Да.
— Ах…
Дурной знак. Он умирает. За тридцать пять лет эти часы не остановились ни разу. Он закрыл глаза. Будет Варшаве о чем посудачить. Маня металась по кухне, заламывая руки.
— Абрам, — сказала она свистящим шепотом. — Вам придется поехать домой.
— Да, да. Одеваюсь.
Она бросилась к постели и откинула одеяло. Абрам лежал в нижнем белье. Корчась от боли, с трудом спустил ноги на пол. Она помогла ему одеться, натянула на него брюки, носки, надела туфли. Подняла его и надела на него жилет, пиджак, пальто, меховую шапку, а нижнее белье сунула в ящик для угля. «Я ведь чувствовал, что дело плохо… чувствовал…» — твердил он про себя. Маня кинулась одеваться. Сбросила с себя ночную рубаху и осталась голой: тяжелые, обвисшие груди, широкие бедра, толстый живот, волосатые ноги. Один глаз у Абрама был закрыт, другим он с любопытством косился на ее ноги, на кривые, заходящие один за другой пальцы. Так вот за что отдал он свою жизнь! Ему пришло в голову, что надо бы прочесть молитву, попросить Бога о прощении, но слова на ум не шли. Сидя на краю постели, он, как видно, опять задремал, ибо, проснувшись, обнаружил, что Маня полностью одета. Острая боль в груди прекратилась. Маня помогла ему подняться, и на дрожащих ногах он вышел вместе с ней из кухни в коридор. Тут силы его оставили, и он рухнул на пол. Маня обхватила его обеими руками, стала поднимать, но он не двигался. «Ах, Господи! Мамочка, Бога ради, сжалься надо мной!» — бормотала она. В сумраке коридора он сделался похож на покойника. Маня выбежала из квартиры, и дверь за ней захлопнулась. Забыла ключ! Она бросилась назад, но дверь не поддавалась. «Господь наш небесный, Господь наш небесный, мама, мамочка!» — причитала Маня, сбегая по ступенькам. В какой-то момент она чуть было не постучала в соседнюю дверь за помощью. Господи, почему ночь такая длинная! Во дворе она увидела какую-то фигуру в белом. «Боже милостивый, это он! Он гонится за мной!» Она замерла на месте, застыв от ужаса.
— Кто там? Кто это? — раздался мужской голос.
— Это я. Маня.
— Маня? Из гончарной лавки? Что ты здесь делаешь?
Маня поняла, что это рабочий из находящейся во дворе пекарни.
— Наверху человеку плохо. Он без сознания. Дядя. Из провинции.
— А хозяева твои где?
— Их нет в городе. Уехали. До утра не вернутся.
— Вызови «скорую».
— Помоги мне! Помоги! Если у тебя есть сердце, помоги!
— У меня хлеб в печи. Лучше позови полицейского.
Она, спотыкаясь, бросилась вон со двора, пекарь — за ней.
— Ты врешь, — сказал он. — Никакой он тебе не дядя.
— Что тебе надо? Отвяжись.
— Шлюха, вот ты кто, мать твою…
Он схватил ее за грудь и полез целоваться. Она яростно сопротивлялась.
— Я позову на помощь.
— Шлюха! Будь ты проклята! — Он сплюнул и отпихнул ее с такой силой, что она чуть не упала. Она почувствовала, что вот-вот потеряет сознание. В темноте было слышно, как пекарь мочится. К горлу подкатила тошнота. Она бросилась к стене дома, и ее вырвало.
— Боже! О Боже! — стонала она.
Когда она подняла голову, забрезжил рассвет. Потухли звезды. Она вытерла лицо и пошла к воротам. Они уже были открыты. Не чуя под собой ног, она побежала по пустой улице. Ночь ужаса осталась позади. Она пошла медленнее, обратив благочестивый взор на подернутое багрянцем небо и клятвенно обещая Вседержителю, что, если только Он вызволит ее из этой западни, она станет добропорядочной дочерью Израиля.
