Среда. Пилсудский — истинный спаситель Польши. Идти на фронт Асе-Гешлу почти наверняка не придется. Я рада, но в глубине души мне бы хотелось, конечно, видеть его среди освободителей Польши. Мы, женщины, всегда хотим, чтобы наши мужчины были героями. Как это глупо. Получила открытку из Жихлина. Пишет наспех.
12 ноября. Сегодня вернулась из Жихлина. Пробыла там четыре дня. В военной форме он ужасно смешной! Гимнастерка и штаны болтаются. Солдаты бездельничают, знают, что их вот-вот распустят по домам. Он получил увольнение, и мы ночевали в гостинице. Называет меня при всех своей женой, и все обращаются ко мне «госпожа Баннет».
16 ноября. Получила письмо от Аделе. Писалось оно, как видно, под диктовку матери. Сплошные угрозы и проклятия. Дорогой дневник, вкладываю это письмо тебе между строк. Будь же свидетелем моих страданий!
Ночью. Одна мысль не дает мне покою. Правильно ли я поступила? Имела ли я право разлучить его с сыном? Они все считают, что я совершила преступление. Даже те, кто придерживается прогрессивных взглядов. Они целыми днями читают и рассуждают о любви, но когда до нее доходит дело, то превращаются в оголтелых фанатиков. Роза-Фруметл во всеуслышание поносит меня. Делает это постоянно. Ходит из дома в дом. Мне все известно. Я всегда молила Господа, чтобы Он уберег меня от ненависти, но удержаться от нее с каждым разом становится все труднее. Милый Боже, я всем прощаю. Иногда у меня такое чувство, будто на шее затягивается петля. Стоит мне что-то ему сказать, как он начинает злиться.
Я думала, что, когда два человека любят друг друга, у них все общее, но он и в этом отношении не такой, как все. Он все время наедине со своими мыслями и ничего не говорит. Такое впечатление, что он чего-то ждет. Ждет с нетерпением. Даже в его письмах есть какая-то торопливость.
Понедельник. Сегодня Шифра сказала мне, что уходит. Она выходит замуж. За Ичеле. Он к ней все-таки вернулся. В любом случае держать ее дальше я бы не смогла — нет денег. Но без нее будет трудно. Она ведь, можно сказать, меня воспитала, хотя ей всего на пять лет больше, чем мне. Пока она была рядом, я чувствовала, что мама по-прежнему со мной. Когда она называла меня «госпожа», мне всегда казалось, что обращается она к маме. Подарю ей мою брошку, ту, что поменьше.
Вторник. Весь день идет дождь. На этой неделе он должен приехать, но все так неопределенно. Отвоцк мне осточертел, но в Варшаве все двери для меня закрыты. В своем письме Аделе называет меня «уличной девкой». Вероятно, так думает не она одна.
Он мог бы мне очень помочь. Люби он меня, все было бы иначе. Другие женщины так уверены в себе и в своих мужьях. Я же, стольким пожертвовав, пребываю в постоянных сомнениях.
1
На третий вечер Хануки Башеле жарила оладьи. Хаим-Лейб, торговец углем, за которого она вышла замуж после развода с Коплом, после обеда отправился к соседу играть в карты. Башеле налила в ханукию слишком много масла, и единственный фитиль до сих пор потрескивал. Она натерла на терке сырую картошку и положила на сковороду кусок гусиного жира. Вскоре сковорода зашипела, запах горелого жира разнесся по всему дому. Сколько Башеле ни уговаривала детей сидеть в гостиной, на кухне им было куда уютнее. Монек, женатый сын, бухгалтер на уксусной фабрике, сидел на краешке кушетки, где спали Иппе и Тобйеле. Рядом сидела Рита, его жена. Монек был щеголем: волосы носил на прямой пробор, смазывал их помадой, под накрахмаленным воротничком у него красовался галстук с миниатюрным узлом. Садясь, он аккуратно подтягивал штанину, чтобы не помялись на коленях брюки. Он умел себя подать. Женщины с Праги обожали танцевать с ним танго, шимми или фокстрот, и Рита поэтому следила за ним в оба. Сама она была крохотной, смуглой, полненькой женщиной с пухлыми губами и маленькими, блестящими глазками. Девушки с Праги до сих пор не могли взять в толк, что Монек в ней нашел.
«Ни лица, ни фигуры, — удивлялись девушки. — Тряпичная кукла».
Шоше, старшей дочери Башеле, было уже двадцать четыре года. Она завела роман с халуцем, который собирался эмигрировать в Палестину. Шоше не везло: увлекавшиеся ею молодые люди всегда были идеалистами. Сама же она девушкой была домашней, газет не читала и не видела большой разницы между социалистом и сионистом. Когда началась война, она бросила школу и стала помогать матери по хозяйству, теперь же работала в кондитерской на Сенаторской. У Шоши были все задатки красавицы, и все же чего-то ей не хватало. В лице у нее было что-то детское, грудь была слишком большая. Когда ей нечего было делать, она читала вслух школьные книжки — истории про королей, лесных духов и охотников. «Нет, вы только на нее посмотрите! — жаловалась Башеле. — Прямо как семилетняя!»
