В начале января Мускаты хоронили одновременно Дашу и Йоэла — они умерли в один день. Похоронные процессии сошлись на Гжибовской площади. День выдался ненастный: шел дождь со снегом и градом. Кортеж был невелик — во всяком случае, для клана Мускатов. За катафалками следовало всего несколько дрожек. Одетую во все черное Адасу поддерживали ее двоюродные сестры, Стефа и Маша. На кладбище Адаса увидела сквозь вуаль, точно в дымке, находящиеся рядом свежевыкопанные могилы. Йоэл был крупным мужчиной, и могильщики, опуская тело в могилу, удерживали его с немалым трудом. Завернутое же в саван тело Даши казалось на удивление крошечным. Ее останки с легкостью опустили в яму с дождевой водой и тут же засыпали землей. Выполняя обещание, которое он дал покойной, Фишл прочел над могилой тещи кадиш. Он качался взад-вперед, его тонкий голос срывался от слез:
«Йисгадал в’йискадаш… да будет свято имя Его в мире, который Он создал по воле Своей. И да установит Он царствие Свое и в нашей жизни, и в наши дни, и в жизни всего дома Израилева…»
Женщины рыдали. Мужчины вздыхали. Абрам поддерживал Хаму за локоть — она была очень слаба. Нюня был в своем демисезонном пальто с лисьим воротником, в меховой шапке, в лайковых сапогах и в блестящих галошах. Среди тех, кто провожал Дашу в последний путь, была и вдова Броня Грицхендлер, хозяйка антикварной лавки. Она вытирала глаза шелковым платком, а Нюня бросал на нее жадные взгляды.
На обратном пути Адаса, Нюня и Фишл оказались в одних дрожках. Когда они приехали домой, соседи принесли буханку хлеба, крутое яйцо и, по обычаю, щепотку золы для плакальщиков, но Адасе кусок не лез в горло. Зеркало на стене в гостиной занавесили простыней. В спальне горела траурная свеча, в стакане с водой мокнул кусок полотна. Адаса пошла в комнату, где она жила до замужества, и заперла за собой дверь. Задернула занавески и, как была одетая, рухнула на кровать. И пролежала так весь день и всю ночь. Несколько раз в дверь стучалась служанка, но Адаса не отвечала. Первые полчаса Нюня сидел на низком табурете в матерчатых шлепанцах и читал вслух Книгу Иова. Однако жалобы Иова и слова утешения его друзей вскоре ему наскучили, и Нюня направился к себе в кабинет, закурил сигару и лег на диван. Зазвонил телефон.
— Нюня, — раздался в трубке голос Брони Грицхендлер. — Я хочу знать, чем я могу вам помочь. И пусть все ваши печали останутся позади.
— А, это вы. Тысяча благодарностей. Может, зайдете? Ваш приход очень бы меня порадовал.
Он достал том народных обычаев, стал листать его и рассматривать гравюры. У него не хватало терпения ни сидеть на табурете, сняв обувь, ни слушать правоверных евреев, что каждый день приходили читать заупокойные молитвы. Теперь, когда Даши не было в живых, маска набожности больше была ему не нужна. Теперь ничто уже не мешало ему сбросить древние восточные одежды и вместо них надеть европейские. Беспокоила его только Адаса. Ночью он несколько раз просыпался от ее кашля. «Смерть матери и отъезд Асы-Гешла дались ей очень тяжело», — раздумывал он. Но чем он мог ей помочь? Она ведь даже слушать его не станет.
На третью ночь траура Нюня проснулся в холодном поту. Из комнаты Адасы доносились всхлипывания и стоны. Нюня вставил ноги в шлепанцы, накинул халат и пошел к дочери. В комнате горел свет. Адаса полулежала в постели — лицо белое, губы бескровные.
— Что с тобой, Адаса? — с тревогой спросил Нюня. — Я вызову Минца.
— Нет, нет, папа.
— Что же мне делать?
— Дай мне умереть.
Нюня вздрогнул:
— Ты с ума сошла? Ты ж еще дитя! Немедленно вызову врача.
— Нет, папа. Не ночью же!
Нюня разбудил служанку, и они напоили Адасу чаем с малиновым соком и яйцом всмятку и дали ей леденец. Но Адаса все равно кашляла всю ночь. Рано утром приехал доктор Минц. Он приложил свое волосатое ухо к обнаженной спине Адасы. Нюня и Фишл ждали в соседней комнате. Доктор вышел к ним и, наморщив лоб, обронил:
— Она меня не порадовала.
— Что делать? — спросил Фишл, побледнев.
— Придется ей ехать в Отвоцк. В санаторий Барабандера.
Нюня почесал бороду. В голову лезли неподобающие мысли. Хорошо, что Фишл богат; он сможет взять на себя расходы. Да и ему с его планами относительно Брони Грицхендлер отсутствие Адасы только на руку. Чтобы отогнать эти эгоистические мысли, он поспешил проявить родительскую заботу:
