Даша открыла глаза — у постели стояла Адаса.
— Это ты, Адаса?
— Я, мама.
— Где ты была?
— В аптеке.
— Позови людей. Я хочу исповедаться.
Лицо Адасы побелело.
— Каких людей?
— Не задавай вопросов. Времени мало.
Не успела Адаса подойти к двери, как мать позвала ее снова:
— Где твой отец? Где он шляется, этот бессердечный болван?
— Не знаю.
— Что ты замышляешь? Я про твои гнусные дела все знаю.
— Мама!
— Молчи! Ты нечиста. Губы нечисты.
— Мамуся!
— Шлюха! Вон с глаз моих!
Адаса разрыдалась и покачнулась — вот-вот упадет.
В дверях возникла фигура Фишла. Увидев суровое лицо тещи и плачущую жену, он сделал шаг назад.
— Чего ты испугался? Я еще не покойница, — срывающимся от раздражения голосом сказала Даша.
Фишл подошел:
— Как вы?
— Своим врагам… — начала было Даша и, помолчав, продолжала: — Есть же в мире счастливые люди. Живут легко — и умирают легко. А у меня жизнь не задалась. Мать была женщина набожная, но суровая. Только и делала, что меня наказывала, заставляла работать. Господи, у меня не было ни минуты покоя! Я была старшей в семье. Все было на мне. С пяти лет. Отец был святой человек, но не от мира сего. Что он понимал? «Даша, чаю! Даша, трубку! Даша, пойди одолжи денег, завтра суббота, а в доме ни гроша!» И мне приходилось выпрашивать деньги у незнакомых людей; я стояла в дверях, точно нищенка. Они пили мою кровь. Бедная я, бедная, а мне ведь не было и восьми!
— Теща, поверьте, они делали это не со зла. Нужно прощать.
— Я прощаю их. Но что им от меня было надо? Другие дети играли, танцевали, пели, а я горевала. Моя мать, да благословенна будет память о ней, только и делала, что с подружками веселилась.
— Не думайте больше об этом. Сейчас не время…
— Знаю. Я грешу даже при последнем издыхании. И этот мир для меня потерян, и загробный.
Даша закрыла глаза и забылась вновь. Одна половина ее лица была серьезной и неподвижной, другая скривилась в гримасе, напоминающей улыбку. Адаса вышла в столовую. Фишл, хоть и не сразу, последовал за ней.
— Что говорит врач? — спросил он ее.
— Не знаю. Оставь меня в покое.
— Адаса, я хочу, чтобы ты меня выслушала. Мне надо тебе кое-что сказать.
— Не сейчас.
— Адаса, я все знаю. Нам нельзя жить вместе.
Адаса посмотрела на него с изумлением. По ее щекам катились слезы.
— И что ты хочешь?
— Нам придется развестись. У меня возражений не будет.
— Хорошо.
— Ты знаешь, как я любил тебя. Всем сердцем и душой. Но раз дело зашло так далеко, нам придется положить этому конец. В соответствии с законом.
— Я понимаю.
— Нам нельзя находиться под одной крышей.
Стекла его очков запотели. На щеках появились красные пятна. Он натужно улыбнулся, ожидая от нее доброго слова напоследок. Адаса начала было что-то говорить, но тут в дверь позвонили, и она пошла открывать. Вошли трое. Первым шел доктор Минц с огрызком толстой сигары в зубах; пальто засыпано пеплом, пыхтит сигарой и тяжело дышит. Проходя мимо Адасы, он ущипнул ее за щеку. Следом, с опущенной головой, выбросив на пороге сигару, как-то непривычно тихо и незаметно вошел Абрам. Замыкал шествие, в пальто с лисьим воротником и в меховой шапке, Нюня. С тех пор как Даша заболела, он начал стричь бороду. С каждым днем борода становилась все короче.
— Ступай на кухню и зажги плиту, — распорядился доктор Минц.
Адаса последовала за ним и зажгла газ. Доктор Минц достал кастрюльку и стерилизовал на огне шприц и еще какие-то инструменты. Газовое пламя отбрасывало слабый свет. Доктор Минц подошел к раковине, вымыл руки и выплюнул изо рта сигару.
— Ты плохо выглядишь, Адаса, — сказал он. — Следи за собой. Здоровье тебе еще пригодится.
— Зачем? Я готова умереть.
— Рано еще думать о смерти, девочка моя, рано. Своей смертью ты никому радости не доставишь.
И он направился в комнату больной. В кухню вошел Абрам и положил руки Адасе на плечи.
— Про Асу-Гешла тебе что-нибудь известно? — шепнул он.
Адаса вздрогнула:
— Нет, ничего.
— Ну, раз ничего, значит, жив.
Нюня пошел к себе в комнату. Совсем недавно он съел порцию паштета, суп с лапшой, гуся и яблочный мусс, однако вновь испытывал чувство голода. Война и нехватка пищи, судя по всему, лишь обостряли его аппетит. У него в комнате, в ящике стола, припрятаны были кусок лимонного пирога и груша. Он стыдился своего постоянного голода — особенно теперь, когда жена была при смерти, а потому закрыл дверь на цепочку и стал быстро и жадно есть, рассыпая кроши по бороде. «Вот черт, — думал он, — это ведь может произойти в любую минуту. Бедная Адаса…» Он проглотил последний кусок и подошел к книжному шкафу. На нижней полке стояла книга по этнологии. Нюня достал ее, раскрыл наугад, где-то посередине, и стал читать про обычаи африканского племени; обрезание делалось не только юношам, но и девушкам. Церемония сопровождалась языческим ритуалом и дикими танцами. Совершалось обрезание не ножом, а острым, полированным камнем. Нюня подергал себя за бороду. Ритуал вызвал у него прилив похоти. Он много лет прожил с больной женщиной, с суровой женщиной из потомственной семьи раввинов. Либо не было желания у нее самой, либо она болела, либо был нарушен менструальный цикл. «Как только истечет тридцатидневный траур, пойду к вдове Грицхендлер и поговорю с ней напрямую, — подумал он и тут же сам испугался собственных мыслей. Он достал носовой платок и сплюнул в него. — Фе! Что это со мной? Да простит меня Создатель! Она поправится! Все будет в порядке!»
