— Мне необходимо поговорить с вами, — сказала она. — Я в отчаянии… Эдмон вам сказал, что я решила не ехать? Монте звонил сегодня уже три раза. Он резко упрекает меня, говорит, что я веду себя с ним, как пустая кокетка, обвиняет меня в мещанской трусости и отсутствии благородства. Эдмон ничего не понял в этой истории, но хорохорится как победитель и доводит меня до исступления… А главное — дети…
Она рассказала историю с чернилами.
— Понимаете, я в ужасе от мысли, что могу причинять детям страдания, какие переживала сама… Эта мысль не дает мне покоя… Я знаю, по вашей теории, теперешних детей такие вещи не волнуют… Это, может быть, и верно в отношении подростков, — да и то я не уверена. Но это, во всяком случае, неверно в отношении детей… Я перехватила несколько взглядов Мари-Лоры. Девочка уже начинает осуждать меня… И вот я между ней, мужем и Монте… клянусь, это невыносимо!
— Ну так съездите куда-нибудь, — сказал он. — Когда все идет из рук вон плохо, отлучка почти всегда приносит облегчение.
— Да, но куда ехать? Буду ли я в Версале или в Тамари — Эдмон теперь все равно станет думать, что я поехала к Монте. Знаете, куда я поехала бы, не будь у меня таких тягостных воспоминаний? В Пон-де-Лэр. Мама настойчиво зовет меня в каждом своем письме.
— Вот и отлично, поезжайте в Пон-де-Лэр, — сказал Бертран. — Это может оказаться для вас гораздо благотворнее, чем вы думаете. Для человека нервного губительно хранить в душе страх перед каким-то домом, каким-то человеком. Надо развеять призраки, идя прямо на них. Обращайтесь с собою как с конем, который не хочет взять барьер… В таких случаях прибегают к стеку.
Она отвела ветку, свесившуюся над тропинкой.
— Осторожнее, Бертран… Глаза… Пожалуй, вы правы… Да, если достанет мужества — поеду в Пон-де-Лэр… Что ни говорите, я совершенно больна от этой истории с детьми… Я ведь так остерегалась именно этого. По этим соображениям я их и держала почти круглый год в деревне… Помните, Бертран: «Марионетка поняла пьесу»? Да, но какая от этого польза бедной марионетке? Ведь ей все равно играть предназначенную роль.
— Во всяком случае, частично… А говорил я вам, что придумал для своей пьесы эпилог?
— Нет. Какой?
— Благодаря героическим усилиям марионетки все же разыграли свою собственную пьесу и, плохо ли, хорошо ли, то ли применив силу, то ли проявив полное безразличие, избавились от веревочек петрушечника. Занавес опускается. Когда он взвивается вновь, зрители опять видят петрушечника: он вернулся на нижнюю сцену и с полным безразличием заботливо укладывает кукол в ящик и объявляет следующее представление… Как по-вашему — удачно?
— Печальный конец!
— Чем печальный? Естественный. Всех нас одолеет смерть, но существование свое мы можем сделать благородным или подлым, — в зависимости от того, насколько мы окажемся мужественны и тверды. К тому же моя пьеса не вполне соответствует действительности. В реальной жизни веревочки не видны, а петрушечник безразличен; так легче.
— Мне нравится ваш оптимизм, Бертран; в нем есть что-то безнадежное, и это мне по душе. Вы прыгаете в пустоту и говорите при этом: «Все превосходно». Иной раз мне кажется, что я последую вашему примеру, буду жить сегодняшним днем, прыгать…
Они шли вдоль небольшого пруда, где плавали утки. Бертран смотрел на двойной след, остававшийся после каждой птицы, — на зыбкий угол, стороны которого расходились, все расширяясь, до самого берега. Он остановился, подобрал камешек и бросил его в воду. От него пошли кругообразные волны, разбегавшиеся далеко-далеко, пока не терялись из виду; они бороздили отражения деревьев в воде горизонтальными, параллельными, трепещущими линиями, потом слабели и замирали. Вода вновь стала гладкой. Дениза, следовавшая за жестом и за мыслями Бертрана, встретила его взгляд и улыбнулась.
