Харитонов подозрительно притих. «…Море дичает. Мы охотимся на кита, море Беринга нас качает», — вдруг вполголоса говорит он. У поэтов завидная оперативность.
Нунямо уже спит, когда мы мягко толкаемся обо что-то и Дима останавливает катер. Из кита выпускают воздух. Кто-то из матросов-чукчей прыгает за борт, на длинную тушу кита, и минут пять там копошится. Потом мы отваливаем.
— Где же кит?
— Вон он!
— Там же вода!
— Привязали его к бочке. Завтра замеряют и примут…
Мы идем на ночлег в Пинакуль. Бухта Литке встречает нас пристальным оком маяка и темнотой. Все спят. И вообще этот темный берег навсегда покинут людьми. Нет, здесь просто-напросто не было людей. Мы открываем новый берег и новую бухту. Этот невидимый берег дышит туманом и свежестью. В кубрике на дощатом столе режут охотничьим ножом московскую грудинку, наваливают в миску горой дымящееся оленье мясо. Чесночная колбаса, пузатый чайник с астматической одышкой, в коробке искрится инеем рафинад. После девяти часов, проведенных на мостике, лицо пламенеет и глаза слезятся. Сытный дух кружит голову. Но тут оказывается, что нет хлеба. «Сейчас», — говорит Дима и уходит на берег. Невероятно, что в этой кромешной тьме есть кто-то живой. Но вскоре у берега раздается приглушенный плеск, и Дима сваливается по лесенке в кубрик с буханкой самого настоящего хлеба. Мы едим яростно, как заправские матросы. Лицо Толи Гофмана вяло, ест он молча. Мне кажется, что к своей профессии он относится критично и совсем не склонен ее романтизировать. Но китов для своего колхоза Толя добыл столько же, сколько прославленный Пальчиков на шхуне «Заря». А на шхуне мотор вдвое сильнее и команда вдвое больше, чем на «Ретивом».
Рано утром я выбираюсь на палубу. Погода именинная, все лучится вокруг, как хрусталь. У катера проглядываются все камушки на дне. У самой воды батарея желтых бочек, на боку черным выведено «китовый жир». Пропасть китового жира — хватит, чтобы зажарить всех африканских слонов. На берегу мокрая галька, блестят куски битых бутылок, валяются полуистлевшие сети. У подножия сопок ровненькие домики. Но людей нет. Морзверокомбинат Пинакуля изжил себя, и знаменитая жиротопка, стоившая безумных денег, так и не дала китового жира. Флот ушел в Лорино, в Мечигменскую губу. И стал комбинат пятым колесом в телеге. Здесь грустно и пусто.
С сопок открывается вся бухта Литке, виден маяк и поселок Лаврентий — он напротив, через залив. Внизу, у берега, «Ретивый» заправляется горючим. Через, три часа мы снова уходим в море. Чайки провожают нас ленивым эскортом.
В море, за Кригуйгуном, ахнули сразу два фонтана. И два хвоста, описав одинаковую дугу, ровно ушли в воду. Трижды мы попадали в правого кита. Но их было двое, и здоровый уводил раненого в океан. Очевидно, это была пара: многие киты — однолюбы, и «усатая» подруга ни за что не хотела покидать благоверного в беде. Едва отбили его. Но лучше б мы его не трогали. Это был вероломный, лукавый и мстительный кит. Мы крутились за ним, как тараканы на мели. «Вот он! Вот он!» И капитан, стиснув зубы, отдавал штурвал то вправо, то влево, несся вперед и назад. Кит ускользал. Он был вынослив, как японский водолаз: сидел, не показываясь, под водой по четверти часа. И каждый раз, когда появлялся фонтан, становилось ясно, что его почти немыслимо догнать. Но Толя был упрям. Еще заход и еще. Шесть часов кит морочил нас у Кригуйгуна. Шесть часов то Дима, то Анатолий крутили «Ретивый» вокруг оси. Кит здорово отомстил нам за испорченную семейную прогулку. И, как назло, горизонт был чист, как яичная скорлупа, — ни фонтанчика!
Вдруг Дима, бросив штурвал, устремился с мостика на палубу. Все побежали к корме. Стрелок Вася, проходя по корме, заметил, что у «Ретивого» перо руля болтается на волоске и готово вот-вот отвалиться. Аврал был объявлен вовремя, руль спасли и кое-как водрузили на место. Кит тем временем, разумеется, сбежал. Пришлось повернуть домой, в Лорино. Мне принесли на мостик маринованные огурцы и хлеб. В рукава холодными струйками сбегал проперченный рассол. Вечерело. Не хотелось спускаться в рубку. Мы с Димой снова несли вахту. Закат был роскошный. Облака сияли тонкой позолотой, витые и пухлые. Под ними угольками тлели сопки. И пурпурное, с жидким золотом, как размытый в стекле фейерверк, струилось море. Было тепло и безветренно.
