Печатные документы, разумеется, выходят из-под печатного станка. В средневековой России печатный станок считался бесовским орудием. Например, издателей первой печатной книги в России («Апостол», 1565 год) обвинили в ереси, и они были вынуждены бежать за границу, а их типография была сожжена [Соловьев 19886: 181–182][109]. Лиза Кнапп указывает на то, что печатный станок винили в уничтожении коллективной веры, столь важной для русской религиозности [Knapp 1996: 207–208]. Печатный станок, ключевой символический объект в романе Достоевского, оказывается в центре заговора, имеющего целью убийство Шатова. За полтора года до начала действия романа Шатов закопал печатный станок в укромном месте в парке Ставрогина в Скворешниках. Раскрытие им тайны местонахождения станка предшествует собственно злодейству: «Это вот здесь, вот тут, на самом этом месте… И он стукнул ногой действительно в десяти шагах от заднего угла грота, в стороне леса. В эту самую минуту бросился сзади на него из-за дерева Толкаченко…» [Достоевский 19746: 460]. Тайная власть печатного станка помещает его в самый центр символической вселенной Достоевского. Воплощая собой «факт» в эпической битве между материальными фактами и истиной, изображенной автором, печатный станок может быть откопан только после символического убийства истины – предстающей в лице безгрешного, невинного человека, верящего, вопреки всем доказательствам, что он является отцом своего ребенка.
Роман показывает последствия того, что Степан Трофимович пренебрег своей обязанностью прививать молодому поколению положительные нравственные и религиозные ценности[110]. Ключевым фактором служит его отношение к сыну, поскольку его вина проистекает из неспособности преодолеть рационалистические, основанные на формальном праве взгляды на родительство. Закон и факты, по всей видимости, на его стороне. Если он считает, что не является биологическим отцом Петруши, то, безусловно, у него есть все основания отказаться от своих обязанностей в качестве юридического отца. Если Петр Степанович на самом деле не его сын, то как можно обвинять Степана Трофимовича в небрежении? Если Петруша – не его сын, то виноват кто угодно: неверная жена, поляк, социальная система, ставящая незаконнорожденных детей в неравноправное положение, и т. д. Сам же Степан Трофимович является пострадавшей стороной. А если он прививал своим ученикам любовь к красоте искусства (Пушкину) и классическим ценностям идеализма и чести, поэзии и платонической любви, то в чем же его истинная вина? Однако корень зла в романе заключается именно в Степане Трофимовиче – или, во всяком случае, вина возлагается именно на него. В обоих случаях его уклонение от обязанностей в физической и социальной сферах позволило злу свершиться. Его приверженность письменному слову, правовым нормам и логике – в научных исследованиях, в литературе и в любви – представляет собой уход от ответственности и живого человеческого общения, открывающий дорогу силам зла.
Соответственно, ход действия романа приводит нас к мощной кульминационной сцене, в которой протагонист взаимодействует с письменным текстом. Как мы увидим в следующей главе, в случае с исповедью Ставрогина текст действует в контрапункте с ключевой цитатой из Апокалипсиса «не холоден ты и не горяч». История Степана Трофимовича также завершается встречей, имеющей библейские реминисценции. Его последнее паломничество приводит его на берег озера, на другой стороне которого находится город с символическим названием Спасов. Важная деталь: он входит в матушку-Россию пешком, в тех самых сапогах, которые презирал, как символ утилитарного взгляда на мир, всю свою жизнь, – в новеньких высоких сапогах «с блестящими гусарскими голенищами, в которых он не умел ходить» [Достоевский 19746: 411]. Юродивая «книгоноша» Софья Ули-тина читает стихи 32–36 восьмой главы Евангелия от Луки, в которых рассказывается, как Христос изгнал бесов из одержимого, и Степан Трофимович признает свою ответственность за то, что позволил бесам проникнуть в тело России:
