Секреты Достоевского. Чтение против течения - страница 61
– <…> Это… это… это как же-с? – бормотал Лужин, – это следует при полиции-с… хотя, впрочем, и теперь свидетелей слишком достаточно… Я готов-с… Но во всяком случае затруднительно мужчине… по причине пола… Если бы с помощию Амалии Ивановны… хотя, впрочем, так дело не делается… Это как же-с?
– Кого хотите! Пусть, кто хочет, тот и обыскивает! – кричала Катерина Ивановна, – Соня, вывороти им карманы! Вот, вот! Смотри, изверг! <…> Вот другой карман, вот, вот! Видишь! Видишь!
И Катерина Ивановна не то что вывернула, а так и выхватила оба кармана, один за другим, наружу. Но из второго, правого, кармана вдруг выскочила бумажка и, описав в воздухе параболу, упала к ногам Лужина [Достоевский 19726: 304].
«Весь этос происходит из откровения» [Бубер 1995а: 156]. Соня является средоточием сакральной тайны. Лужин, вместилище смертных грехов, не может к ней прикоснуться. Греховность, символически представленная в виде денег, не может задержаться на теле Сони и самопроизвольно возвращается к своему властелину. Момент параболического полета сторублевой купюры – это момент, когда читатель лицезреет истину Божьей благодати, истину, которая обычно скрыта от простых смертных, способных видеть только правду лужинских мирских норм правосудия и материальных улик. Единственный путь к этой истине лежит через веру и любовь; для этого Катерина Ивановна, Раскольников, Лебезятников (и читатель) должны отказаться верить тому, что видят своими глазами.
Идея, которую развивает Достоевский, глубже, чем кажется, поскольку на самом деле он не дает никаких материальных доказательств невиновности Сони – невиновности, которая, конечно, не ограничивается простым правонарушением, в котором ее обвиняют, но которая кроется в центральном парадоксе романа – целомудрии проститутки. Откуда мы знаем, что она не взяла эти деньги? Без веры читателя в добродетельность Сони (и, разумеется, по аналогии, без религиозной веры) преображение невозможно и мы остаемся в мрачном и падшем мире, над которым владычествуют смертные грехи. Для нас эта вера – очевидная данность; зная о Соне то, что знаем мы, мы не можем поверить в ее виновность. Но мы находимся в особом положении. На уровне повествования Достоевский разыгрывает драму веры: истина выше материальных доказательств, и она становится доступна через веру. Внешняя вера, видимая оболочка праведности – удел сильных мира сего: тех, кто богат, защищен законом, хорошо одет. Глубинная истина, мир Божьей благодати, скрыта в тех, кто внешне выглядит падшим и грешным: в бедняках, в преступнике, в проститутке, в тех, кто одет в лохмотья. Внешняя истина есть ложь, метонимически воплощенная в многослойной одежде, которая защищает внешне праведных людей вроде Лужина от осознания собственной греховности[81]. Соня, говоря словами Катерины Ивановны, «свое последнее платье скинет, продаст, босая пойдет» [Достоевский 19726: 304], чтобы дать деньги кому-то, кто в них нуждается (например, Лужину); невозможно себе представить, чтобы она их взяла. Но праведность Сони – это вопрос веры, которую способны разделить лишь те, кто глуп (дети), слеп (Лебезятников), слаб здоровьем (Катерина Ивановна), грешен (Раскольников) или ничего не понимает (сама Соня, которая смотрит на все прямо, широко раскрытыми глазами, но не понимает: «Я не знаю… Я ничего не знаю…» [Достоевский 19726: 301])[82]. Так и выходит, что правда о невиновности Сони зиждется целиком и полностью на свидетельских показаниях человека со слабым зрением – «у него почти постоянно болели глаза» [Достоевский 19726: 279], – который во время разговора Лужина с Соней старался держаться поодаль, но тем не менее заявляет, что всё слышал и видел [Достоевский 19726: 288]. Чтобы мы не упустили этой важной детали из виду, Достоевский подчеркивает ненадежность зрения Лебезятникова даже в тот момент, когда его персонаж свидетельствует об истине: «То значит, что вы… клеветник, вот что значат мои слова! – горячо проговорил Лебезятников, строго смотря на него своими
