- Что же делать, любимый?
Алма встревоженно смотрела на него огромными чистыми глазами, и он впервые не нашел, что ей ответить.
- Что же делать? - повторила она, кажется, не ожидая уже ответа.
Но Дигон все же ответил.
- Не знаю, девочка. Клянусь Тором, не знаю.
*
В сумерках прогуливаясь по императорскому саду, Бандурин то и дело бросал мечтательные взгляды в сторону караван-сарая; мысленно же он был там постоянно. В душе его, такой же мясистой как и тело, уже начинали свою песню сладострастные голоса любви - запредельно высокие, бесполые, бездушные, - заставляя скопца корчиться душными ночами на одиноком ложе своем. Как сильное насекомое уничтожает более слабое, так жажда плотских утех, неутоленная, а потому все более мучительная, постепенно сжирала все прочие желания и мысли Бандурина.
Он даже забыл о суровых стражниках, охраняющих караван-сарай от посторонних, о яме с пауками и змеями, о гневе Тарика и пророка его Халима; лишь инстинкт самосохранения заставлял его дождаться темноты, но только над Шудуром повисал мрак, и скопец ломился через сад как безумный, тряся жирами, сокрушая кусты и цветы, падая, сопя и по привычке попискивая.
Увы. Юноша смотрел на него по-прежнему бесстрастно, хотя и понял, в чем заключается истинная цель визитов евнуха. Прекрасные синие глаза его холодели при виде жирной туши влюбленного, превращались в прозрачные льдинки, к коим Бандурину так и хотелось прикоснуться пальцем, чтобы ощутить обжигающий холод, особенно чудесный в вечно жарком Агранском климате.
Евнух приносил ему драгоценные безделушки, за годы службы наворованные у императорских жен, фрукты, которые срывал по пути в караван-сарай, великолепные вина, купленные в лучшем Шудурском винном погребе... Юный скрипач принимал подарки спокойно, не отвергая, но и не благодаря подносителя; жаль, но при этом глаза его не становились теплее. Он умудрялся смотреть сквозь все жиры евнуха будто сквозь стекло. Ни разу полные нежные губы его не шевельнулись, произнося слова - молча он сидел на узком топчане своем, молча перебирал тонкими пальцами струны скрипки, не трогая смычка, и молча отворачивался, когда Бандурин наконец уходил.
Пухлые руки скопца так и не прикоснулись к бархатной коже Диниса, и в пустоту проваливались все вдохновенные речи его, все комплименты, подготовленные заранее - мальчишка словно не слышал ничего. Евнух подумал было, что он заколдован (хотя бы тем же коварным Тариком), и мысль сия пришлась ему по вкусу, но потом со вздохом вынужден был признать, что, вероятнее всего, Динис просто не оценил пока его представительной внешности и высокого положения в императорском дворце. Следовало подождать, дать ему время открыть сердце для любви, какой он не испытал ещё по чистоте своей да по молодости лет, и Бандурин готов был ждать сколько понадобится, ибо и он, несмотря на преклонные уже года, подобной любви до сих пор не испытывал.
Слышал он прежде, что такая любовь прекрасна, не верил, но завидовал; и вот теперь выяснилось, что не верил он правильно - ничего прекрасного в сем чувстве не содержалось; мука, сплошная мука, грызущая душу и мозг, да еще, пожалуй, томление в груди, в районе сердца. Евнух и рад был избавиться от этакого счастья, да опоздал: невидимыми и невесомыми цепями сковала его всего проклятая любовь. Он начал читать презираемые раньше стихи, находя в них отклик на собственные ощущения, начал вслушиваться в протяжные звуки скрипки Диниса, и там тоже обнаружил нечто близкое ему теперь, начал замечать величие храмов и красоту изображения в скульптурах и картинах, коими полон был императорский дворец... Душа Бандурина будто похудела за это короткое время, а похудев, сумела вознестись к небесам, прочувствовать великое, смелое, вечное... Так, посредством порочной страсти, приобщился старый жирный скопец к будущему...
*
Весь день двенадцать служанок под руководством евнуха готовили Алму к приему высокого гостя. Ее мяли и мыли, скребли и стригли, поливали ароматными маслами, вплетали в косы разноцветные ленты, умело превращая красоту земную в красоту небесную. К вечеру девушка едва стояла на ногах от усталости, и, только за служанками и евнухом закрылась дверь, она упала на новое мягкое ложе свое и тотчас уснула, крепко, без сновидений. На следующее утро после омовения она должна была встречать Хафиза Великолепного, но даже эта мысль не помешала её сну. Ничто не помешало её сну.
