Что ж до хозяйства зажиточных, то такое имущество даже и не снилось состоятельным помещикам центральных губерний России. Один Автамон владел многими сотнями голов всякого скота.
Удивляло Дмитрия и то, что в станице совсем не занимались хлебопашеством. Хлеб осенью выменивался на коней в окрестных селах: по пятнадцати пудов за голову. Повелось это издавна, еще с тех пор, когда красноярские казаки, основавшие станицу в вольной степи, считали для себя зазорным пахать и сеять, их уделом была тогда одна пограничная служба. И кони были у казаков как на подбор — рослые, выносливые хоть под седлом, хоть в упряжи. Сколько благоденствует станица, а ей уж за двести лет, столько и идет по Сибири слава о ее добрых скакунах и рысаках. Говорят, здешний богач Кобяков поразил иностранных послов в Питере тройкой тонконогих серых коней с лебедиными шеями, подаренной им царю. Уйму золота, бриллиантов и жемчуга давали послы Кобякову, чтобы заполучить таких же красавцев для своих президентов и государей, да у Кобякова у самого денег полно — не ради них, а ради великих царских милостей ехал он в северную столицу.
Сразу же за школьным двором, кое-как обнесенном низким штакетником, Дмитрия догнали сутулый, как коршун, председатель сельсовета Гаврила и ладно скроенный, мордастый Григорий Носков. Дмитрий уже хорошо знал их обоих: с председателем расквартировывал бойцов да доставал харч для отряда, а Носкова слушал на собрании станичной бедноты, правильно говорил мужик, рассуждал вполне здраво, заступаясь за батраков-инородцев, которым платили за работу куда меньше, чем казакам. Носков тогда, чтоб доказать свою правоту, спросил у Дмитрия при всех, есть ли, мол, в Красной Армии какое различие между русскими и инородцами. Ответ Дмитрия подбодрил Носкова, и Григорий тут же потребовал записать свое предложение в протокол.
Гаврила сейчас сдержанно улыбнулся и кивнул гривастой, неровно подстриженной на висках головой. Затем на ходу полистал замусоленную ученическую тетрадку и ткнул пальцем в страницу, сплошь испещренную одному ему понятными цифрами и буквами.
— Короче, берем. Ежели бык, так это сорок пудов мяса, понимаешь! — раздельно, словно взвешивая каждое слово, проговорил он.
Дмитрий все понимал: это была каждодневная работа председателя. Из волости мчались срочные запросы на продукты, нужно было с грехом пополам, со скандалом собирать по дворам мясо и хлеб, искать подводы и отправлять обозы то в Ачинск, то в Красноярск. А тут еще иждивенцем сел на шею немалый отряд Горохова, который есть хотел каждый день.
По численности отряд не превышал роту, он и был ротой трехвзводного состава, хотя Горохова громко именовали комбатом. Недостающие роты Дмитрий должен сформировать сам из бывших партизан, членов сельских партячеек и комсомольцев, создать, таким образом, мощный заслон на пути колчаковских отрядов, нацеленных на Монголию и Китай.
— Взовьется Автамон, да ведь Москва слезам не верит, она сурьезная, — Гаврила пыхтел, набираясь храбрости перед ожидавшим его боем.
— Брать надо, — солидно подытожил Григорий. — А то кака советская власть! А никака.
Дмитрий видел, Гаврила не очень-то верит в свои ограниченные законом силы и возможности и хочет пригласить с собою его, комбата, но только не знает, как это скажется на председательском авторитете. Решив не испытывать Гаврилу далее, Дмитрий охотно пошел навстречу.
— Двое-трое не один.
— Так-так! — размахивая тетрадкой, как боевым знаменем, обрадовался Гаврила. — Да разве с богатеями-то сваришь кашу!
— Вот именно, — согласился комбат, кривя рот в улыбке.
Автамон словно бы поджидал их. Сложив крест-накрест на коленях сухие в синих прожилках руки, он сидел на ошкуренных бревнах, попахивавших смолкой, и глядел на приближавшихся мужиков с плохо скрываемой злостью. А когда они подошли вплотную и остановились, Автамон снял кожаный картуз, обнажив потную в веснушках лысину, и церемонно поклонился.
— Будь здрав, — таким же поклоном ответил ему Гаврила и, не давая Автамону опомниться, заговорил по-деловому. — Тут мы кое-что насчитали, понимаешь…
