— И как, помогает? — с сомнением спросил «сосед».
— Еще как. За ручку прощаются.
— Куда катится мир! — сокрушился «сосед». — Лет двадцать назад за такое шарлатанство тебя бы до смерти забили ногами.
— Кто? Эти чахлогрудые? Вряд ли, — ответил Виталик не без самоуверенности. — Во-первых, они пацифисты по причине хрупкой конституции, не забывай. А во-вторых, каждый второй из этой камарильи тоже ни черта не читал. — Виталик метко бросил окурок в специальную консервную банку, стоящую на подоконнике, и вернулся в дом.
Алхимик по-прежнему щелкает клавиатурой пулеметно. Ксанта, где-то в эпицентре своих переживаний, очевидно испытала экстаз и лежит теперь, уткнувшись лицом в плед. Обтянутые лосинками блестящие полушария тектонически вздрагивают. Правда, читать все равно не хочется больше, а хочется размышлять, пользуясь воспоминаниями как кинохроникой, перечитывать собственные мысли недельной давности. Это не всегда доставляет радость. Бывает, что спустя недели или даже месяцы до тебя только доходит, что в таком-то и таком-то случае следовало сказать то-то и то-то, а ты сказал другое, и это менее остроумно. Поступить надо было по-другому, иную позу подобрать, иные интонации... Такой вот невеселый разбор полетов. И ни к чему это — ситуации почти не повторяются, а жаль...
Есть еще одна любимая тема для размышлений. Ее зовут Эштвен. Это что-то означает по-эльфийски, очевидно — что-то хорошее, чистое, как лунный морозный воздух, как синие звездные лучи. Звезды, если к ним не приближаться, не корябают тебя острым холодком — издали они чудо как хороши.
Эштвен тоже поет под гитару, тоже носит бисерные хайратнички, и чудные плащи у нее — один зеленый, другой темно-фиолетовый с муаром. Она у горла скрепляет плащ красивой брошью — серебряным листом, осыпанным золотой пыльцой. Ступни ее узки, кисти тоже — длинны, узки и нервны. Волосы темные, вьются крупно. Глаза сумасшедшие, улыбка сумасшедшая — видны длинные клыки, остренькие. Улыбнется, глазами блеснет — не человек!
Ну, положим, не слишком умна. Но — талантлива, одарена бесспорно. И молода — заканчивает одиннадцатый класс.
Виталик легендарно в нее влюблен. Легенда эта муссируется с удовольствием — любовь недостойного к объекту. Воздыхания конюшего о прекрасной графине.
Все понимают, что бедолага Виталик — не при делах, что кроме пустого взгляда и случайного рукопожатия, поданного как милостыня, по рассеянности, — ему ничего не обломится. Но все восхищены.
Насмешливые толки, окружавшие эту бедную, не нужную никому любовь, были двояки. Большая часть свидетелей этого предполагала, что все «понарошку». Человек, видите ли, не может так натурально бледнеть при звуке одного только имени, если он разве что не книжный герой или «понарошку». Но были и такие — Виталик это знал наверняка, — кто поглядывал искоса в несуществующий лорнет, говорил сквозь зубы: «Мнэ-э... ну что... Любовь из скотов иногда делает... мнэ... людей. Может быть... э... и тут что-нибудь похожее произойдет. В конце концов, этот юноша во что-нибудь... мнэ... выродится. Может быть...»
Сам Виталик, обычно отдающий себе отчет во всеобщей нереальности, тут несколько терялся. И ситуация не разрешалась ничем — соблазнить Эштвен не удавалось, не думать о ней — тоже не удавалось. Смотреть, как она в пароксизме наивной радости совершенно невинно садится на колени к какому-нибудь тусовочному герою, было совершенно невыносимо. Виталик начал совершать глупости. Временами он становился непозволительно нелеп.
— Сколько раз тебе говорить! — в ужасе сопереживал «сосед». — Читать вслух стихи собственного сочинения — неприлично. Для этого нужно слыть поэтом, а ты им не слывешь и выглядишь глупо, как любой узурпатор.
— Но ведь мои стихи хороши!.. — защищался Виталик.
— Тогда — тем более! Нс поэту, а туркестанскому гопнику, вроде тебя, плохие стихи еще простятся, а хорошие — никогда!
— Больше не буду, — чуть не плача обещал Виталик, но врал.
Когда Виталику становилось очень уж паршиво, он вечерами пробирался к дому, где живет Эштвен, и долго стоял под ее окнами (седьмой этаж, крайние слева). На него лениво сыпался снег с блестками, и похож был Виталик на оперного Ленского в сцене перед дуэлью.
