Алхимик живет в Питере и временами, бывая в Москве, гостит непременно у Хозяина. Тут ему хорошо.
На лежбище, прислонившись к ковру, сидит Виталик. Он уже давно встал, прибрался как мог и теперь отдыхает — читает. На другой стороне лежбища лежит, укутанная, Ксанта. На ней мохеровый розоватый свитер и черные сияющие лосинки. Она вся состоит из округлостей, которые перекатываются, как шары для боулинга. Ксанта томится духом.
— Вита-алик! — взывает она. — Вита-алик!
— Чего, — откликается Виталик, не отрываясь от книги.
— Виталик, почему ты такой?..
— Какой?
— Такой... витальный!
— Га-га-га! Ох-ха-ха-га-га! — оглушительно смеется Алхимик. Его голова, похожая на горшок с ушками, показывается над швейной машинкой. Он изрекает: — Хорошо, что ты не Бруталик. Иначе был бы брутальный. Ого-га-га-га!
И он с грохотом обрушивается обратно.
— Нет, в самом деле, — иезуитским голосом продолжает Ксанта. — Ты так хорош, что, будь я дурочкой, я бы в тебя влюбилась. Правда.
Виталик пожимает плечами. Экая тоска — на кухне заперлись эльфы неопределенного пола и спорят на свои эльфийские темы. Человеку там делать нечего, он там неуместен, как носорог на выставке фарфора. Прежде Виталика это умиляло, теперь — злит. И он часто бегает в сортир (сортир отделен от кухни нетолстой стенкою) и там нарочно громко пукает и мочится. В эти моменты эльфы конфузливо затихают.
Итак, в кухне — эльфы, здесь — эти. Почитать сегодня не дадут, это ясно. Виталик читает Стейнбека. Это просто заколдованная книга — на любом новом месте жительства она попадается Виталику, но он никак не может прочесть ее до конца. А с виду — обыкновенная такая книжка в красном коленкоре, корешок сверху чуть надорван.
— Право, жаль, что я умна, — ненатурально огорчается Ксанта. — Право, жаль...
— А мне не жаль, — не выдерживает Виталик. — Если бы к твоей красоте да еще бы и глупость — ты была бы слишком неотразима.
— Льстец, — восхищенно говорит Ксанта. Она завернула все свои округлости в драненький плед с претензией на расцветку клана Кемпбеллов. Наружу торчит только сдобное личико.
— Вита-а-алик!
— Ну чего еще?
— Это правда, что тебя поимела Дикая Женщина?
— Враки.
— Значит, правда. Ну, и как ты ее находишь?
— Она бесхитростна, как критский лабиринт, и неприхотлива, как орхидея, — говорит Виталик.
— В этом — ее прелесть, но имей в виду — она опасна...
— Неужели?
— Она, как паучиха, пожирает предмет своей страсти...
— До страсти тут далеко, — сказал Виталик, — как до Атлантиды.
— Тем хуже для тебя, глупый мальчик. Она съест тебя без аппетита, — сказала Ксанта и сладко заныла: — Вита-а-а-алик!.. Ну отчего я так умна? Как бы мне поглупеть? Помоги мне упасть с вершин моего интеллекта к тебе, в бездонную пропасть немудрящего греха!
— Ну уж дудки! Это счастье даровано избранным. — И с этими словами Виталик уходит курить на лестничную площадку. А Ксанта воображает про себя, будто она — нагая среди нагих вакханок, а вокруг пляшут крепкие козлоногие Виталики, бесстыдно выставляя напоказ огромные вздыбленные признаки примитивного жизнелюбия. О-о!
Алхимик тарахтит клавиатурой.
На лестнице «сосед», приняв постный вид, сказал:
— Ну, дорогой, я с тебя удивляюсь. Бери, пока само плывет. Чего ты ломаешься? Дамочка просто из трусов выпрыгивает, а ты привередничаешь.
— Эту штучку я оставлю про запас, — отвечал Виталик. — Время вроде есть. Не хочу, понимаешь ли, рассеиваться. Долой поточные линии разврата. Настала эпоха штучной работы.
— Ну, как угодно. А то смотри — вынырнет из-за угла какой-нибудь любитель Киркегора, которого ты, кстати говоря, не читал, — и уплывет от тебя эта штучка, как ты ее назвал.
— Киркегора я не читал, но успел заметить, что его любителей хорошо гасить цитатами из Ницше, — с достоинством ответил Виталик.
— Это умно, умно, — нехотя согласился «сосед».
— То-то. Я, брат, эту публику давно изучил. Стоят, бывало, токуют: ко-ко-ко-Киркегор... Жу-жу-жу-Кортасар... Фыр-фыр-фыр-Камю... Тра-ля-ля-дон Хуан... Тут весь фокус в том, чтобы правильно подобрать ассоциации, м-да... дон Хуан — пеётль. Коётль, Кецалькоатль, Попокатепетль... Кондор эль Паса... Они тебе — оля-ля, Сартр; а ты им — ой-ой, Маркиз де Сад. Они — оба-на, Замятин, гули-гули, Бердяев; а ты — опа-опа, Бурлюк, шмяк-бряк, Маяковский...
