Герлица слушала его, моргая, а потом ехидно произнесла:
— Послушай, ты — классный парень. И красивый. Я, в сущности, готова тебя любить. Я могу прямо здесь сделать тебе минет, если хочешь. Но у меня к тебе маленькая просьба...
— Какая? — насторожился Виталик.
— Не читай мне монологов, — сказала герлица и отпила из горла. — Понимаешь, ты так откровенно выпендриваешься, что даже неловко. Мне ведь давно не четырнадцать лет.
Она была права лишь в одном — ей было не четырнадцать, а шестнадцать. Но то, что она сказала, вышибло из-под Виталика щербатую хроменькую скамейку. Он молча отобрал у нее бутылку, шваркнул ее об урну, со всей силы пнул пустую сигаретную пачку и пошел прочь.
— Стой, псих! — кричала герлица, но Виталик не остановился — ему было больно.
Вог и теперь напоминание об этой боли привело его в чувство, но удовольствия, как вы понимаете, не доставило.
— Так что же ты хочешь сказать? Говори и убирайся! — сказал он грубо, потому что с бесами иначе нельзя, на шею сядут-с.
— Эта Настенька и спутники ее — это же «физтехи». Думай!
«Сосед» заложил грязные пальцы за щеки, скроил чудовищную рожу и скрылся.
Ну да, они — «физтехи». Следовательно, друзья Хозяина, он тоже «физтех».
«Физтех» — фабрика гениев. Московское учебное заведение, расположенное в г. Долгопрудном. Это забавно, как забавно и то, что в гости к податливым «кулечницам» — студенткам института культуры — нужно ездить в г. Химки. На пронзительной ночной электричке, где, хлопая дверями, бродят небритые призраки контролеров с пятнами зеленоватой плесени вместо нумерованных блях. Ну что ж, гений так гений. Значит, будем нарочито гуманитарны. «Физтешка» и гуманитарий — барышня и хулиган в сущности. Точнее, хулиганка и барышень. Красиво может получиться.
В кухне Уна беседовала с закутанным. Он больше не был закутан и внешностью своей поражал. Невысокий, сутулый, с тощими руками, он сидел, свесив голову на длинной узловатой шее к самой груди. Лоб у него сам по себе был низок, но из-за лысины, простиравшейся до затылка, казался огромным. К тому же лысина эта была покрыта горизонтальными морщинами, какие бывают только на лбу. Эти морщины на лысине непрестанно шевелились. Виталик глядел на них, как загипнотизированный.
— Мир, вывернутый наизнанку, — говорил обладатель морщин, вращая пальцем в ухе, как штопором, — ...система такая же логически упорядоченная. В том-то и ужас, что настоящий хаос человеческой фантазии недоступен.
— Но Кафка? — сказала Уна. Ей нравились такие беседы и фамилию «Кафка» она произнесла вкусно.
— Кафка? — Собеседник закудахтал, как давеча на лестнице, и поскреб ногтями рыжую клеенку на столе. — Не смешите, пожалуйста! Человек мстительно разделывается с собственными врагами, помещая их в идиотские ситуации. И это, по-вашему, абсурд? Нет уж. Там, где проглядывает хоть какая-то система, абсурдом и пахнуть не может.
— Одушевленная абстракция перестает быть таковой, — наугад вклеил Виталик.
— Если угодно. Впрочем, все это — детский сад.
— Но — Хармс? — сладко молвила Уна.
Человек с морщинистой лысиной мучительно фыркнул в кружку, облившись чаем.
— Значит, истинный хаос по силам только сумасшедшему? — продолжала Уна.
— Да вы поймите, что в одной системе с человечеством абсурд невозможен. Хаос лежит не за пределами понимания человека, а вне всяких пределов. Столкнувшись с хаосом, человек либо уничтожается сам, даже не успев ничего осмыслить, либо хаос перестает быть, подчиняясь людскому хамскому желанию во всем разобраться. А наши сумасшедшие — они все слишком нормальны...
— Вы ему верьте, — донесся голос Настеньки из комнаты. — У него на этаже в общаге еще один с ума сошел. На почве сессии.
— Неужели? — спросила Уна.
— Натурально.
— Какой ужас!
— Да ну, какой это ужас? Сессию он все же сдал, — сказал Середа и опять закудахтал.
В прихожей и в тамбуре возле сортира, где, очевидно, произошло сражение, было натоптано и таяла принесенная с улицы слякоть. Надо было вытереть пол, и Виталик занялся этим.
В разгар его возни с тряпкой (как и было задумано!) из комнаты вышла Настенька и, наступив Виталику на руку (нарочно!) громко сказала:
