Наш герой не был фаворитом Уны. Одичавший и больной, он, появившись в Квартире, очень трогательно улыбался виноватой собачьей улыбкой и восхищался книгами, стоявшими в шкафу. Оттаяв, молодой человек очень к месту процитировал Стругацких и Саймака, и все единодушно решили: он умен и очень мил. К тому же, истосковавшись по быту, незадачливый провинциал сходу взял на себя весь домашний труд — и стал удобен.
Вот он моет посуду. Под застиранной до прозрачности рубашкой шевелятся его лопатки. Прошел почти месяц со дня его появления, и собачья улыбка выцвела, уголки губ теперь вечно в противофазе: левый — вниз, правый — вверх.
Набор посуды на подобных кухнях самый разнообразный. От тончайшего подарочного фарфора до гнутых алюминиевых мисок, чуть липких, вечно пахнущих костром лесной стоянки. А вот чай пьют только из металлических кружек. Уна обмотала ручку своей кружки синей изолентой, чтобы не обжигаться. Другим проделать то же самое она не позволяет — ее кружка должна отличаться от остальных.
...Пока мы объясняли, что к чему, посуда из раковины перекочевала в сушилку. Раковина, ослепительно белая в тех местах, где сохранилась эмаль, давясь, всосала в себя остатки мыльной воды. Теперь можно налить себе чаю и вздохнуть с облегчением. Уже довольно поздно, и если черт не принесет никого, можно будет больше не мыть посуду сегодня.
В доме непривычно тихо, только гудит и щелкает в комнате модем, и Уна, отрываясь от книги, выпускает в пространство:
— Сс-куш-ш-но!..
Молодого человека мы будем в дальнейшем именовать Виталиком. Он — безработный. Он живет за счет близких знакомых женского пола. Он стесняется этого и втайне — гордится этим. Ему девятнадцать лет.
Там, внутри, для себя, он — чист и светел, как в детстве. А снаружи — безысходность и безвыходность.
— Я застрял здесь, объевшись лотоса, — говорит он себе. — Я уже ничего не добьюсь и никогда ничего не сделаю. В один прекрасный день меня вышибут отсюда, но будет поздно.
Действительно будет поздно. Нереальность этой кухни, этой метели и этой посуды, этого призрачного модема развратили его. Он живет в сказке и к реальной жизни утратил вкус и интерес.
Однако в сказке хорошо жить, когда ты один из главных героев. Злодей с лицом, шелушащимся от грима, или принц, весь в белом, на худой конец — принцесса. Но если ты персонаж проходной, необходимый, так сказать, для антуража, да еще имеешь несчастье осознавать это — тебе крышка.
Виталик все это, на беду, осознавал. Сходить с ума раньше времени ему не хотелось, и он вынужден был приспосабливаться. И преуспел. Еще до этой Квартиры. Тогда он жил в студии своих знакомых музыкантов, по сути дела — в подвале, где был свет, была горячая вода, радио, унитаз и автомобильный диван... Виталик по ночам лежал на этом диване, слушал по радио эротическое шоу Жени Шаден и читал Генри Миллера. С потолка текло, диван отвратительно вонял гнилым нутром, от «Тропика Рака» тошнило, от голоса Жени Шаден возникала эрекция. Хотелось жрать, а еще хотелось любви и было страшно — вчера ты студент, а сегодня — бомж, усталый, больной, и от житья в подвале одежда смердит и скоро оборвется, и патрульные будут сажать тебя в «обезьянник»...
Все эти мысли Виталика душили, а он даже плакать не мог. Сначала он твердил себе: не ной, не ной, ты прорвешься — и верил, что прорвется, верил, что не издохнет в этом подвале. Он верил, но страх не отступал, и мысли цеплялись друг за друга хвостами, как мартышки, тащили его к краю зловонной пропасти, и толкали, толкали...
И тогда Виталик научился не думать.
Он смотрел в потолок и не думал, даже не удивлялся тому, что у него это получается. И время текло.
А потом подступила пневмония. Виталик появлялся на Арбате, кашляя и шатаясь. Время от времени его подбирала какая-нибудь сердобольная «герлица» или «цыпочка» — девушка, рангом повыше «герлицы», опрятнее одетая и более изящная. И тогда Виталик стирал свое белье и мылся сам, остервенело — впрок. Наесться впрок у него нс выходило.
Потом он начал появляться на Эгладоре и уже оттуда попал на эту самую Квартиру, научившись еще одной полезной вещи.
