— Проводи меня, пожалуйста.
Это было сказано тем уверенным и спокойным тоном, что почти всегда вызывает протест. Но Виталик сказал себе: «Раз я могу отказаться, то должен согласиться».
И они вышли в метель.
От самого подъезда по махровой скатерти снега перепуганно разбегались в разные стороны цепочки босых следов. Во дворе высился одинокий сугроб, под которым угадывалась легковая машина.
— Ты хорошо пел сегодня, — сказала Эштвен. Настроение ее было испорчено непостоянным «братцем».
Досаду нужно было на ком-то сорвать. Но сделать это надлежало тонко и эстетно — ноблес оближ. Виталик для этого плохо подходил: влюбленному идиоту плюнь в глаза — все божья роса.
— Мне нравится петь, — сказал Виталик, сделавший вид, что ничего не понял и не увидел. Эштвен, в свою очередь догадавшаяся, что Виталик только делает вид, не знала — возненавидеть ли его за это или отблагодарить.
Они шли по улице Адмирала Макарова. Тротуар был весь занесен, даже узкие колейки, протоптанные пешеходами, скрылись из виду.
— Ты всегда делаешь хорошо то, что тебе нравится, — произнесла она бесстрастно. Ей очень шла эта отстраненность, как и снежинки на ресницах. Именно так эльфы и разговаривают со смертными — с высоты своего пронзительного величия. Только с равными они хохочут, краснеют — становятся человечны.
Над феноменом эльфизма Виталик размышлял часами. Но так и не понял, откуда среди обычных людей появилось это странное племя «узколицых», похожих друг на друга, прекрасных, но чужих существ. Еще он не мог понять, как это самое пронзительное величие могло сочетаться со сварами, сценами мелочной ревности и пакостными интрижками.
— Мне нравится петь с тобой, — продолжал Виталик. Они с усилием проталкивались сквозь снегопад. А снег засыпал даже косые тени от фонарных столбов — только рваные края, загнутые кверху, торчали по обе стороны обочины.
— Мне иногда — знаешь? — даже жаль, что мы друг другу не подходим, — сказала Эштвен.
— Почему не подходим?
(Все ты лжешь, ничуть тебе не жаль...)
— Потому что я — капризная, самовлюбленная дрянь, — спокойно молвила Эштвен. Это вышло совсем ребячески, но она знала, что говорит правду, и ей эти слова казались страшными в своей простоте. Впрочем, по правилам игры они произносились в расчете на возражение.
(Ну и что?)
— А если все-таки подходим?
— О-о, как вы все упрямы...
(Кто это — «все»?)
— Я обезоружен. Будь на твоем месте другая, я бы знал, что мне делать, что и когда говорить... Я бы добился своего так или иначе... Но ты...
— Но я настолько чиста, что тебе не хочется осквернять меня своим коварством. Как это патетично!
«Да не тебя, дурочка ты набитая. Чувства своего мне не хочется осквернять», — чуть было не сказал вслух Виталик, но это был бы явный фол. Пришлось удержаться.
С минуту он помолчал, а потом рассердился:
— Стоит только сказать правду такой, как она есть, — и сразу слышишь: «Патетика!» Пафос им, видите ли, мешает. Да провалитесь вы все с вашей иронией чертовой, парадоксиками и остывшими расчетливыми шуточками!
Эштвен слушала его с удивлением.
А Виталика неудержимо несло дальше:
— Вы искренность возвели во грех, а сами утонули в умственных безделушках. Любую чудовищную ложь, любую несусветную чепуху, любую ахинею наглую я могу вывалить перед твоим дивным родственником, Алхимиком или этим звездным мудилой. Лишь бы только она была иронична, лишь бы была прохладна и упакована в какую-нибудь интеллектуальную оболочку, — и сожрут! Не поморщатся! Я тут давеча развлекался — разсуждалъ при Алхимике об одном человеке, которого раньше и в глаза не видел. Ну, обыкновенно: тут побранил, там похвалил, пара каламбурчиков опять же... Сплетню сочинил. Психоанализа подпушал... А сегодня слышу — этот болван Алхимик пересказывает мои слова, но уже от своего лица. А, каково?
— Тебе совсем не идет быть злым, — нетерпеливо сказала Эштвен. Тема была ей неинтересна.
— А кому это идет?
— Ну... некоторым женщинам. Амазонке, например.
— Амазонка не женщина, а сикуха.
— О-о, что я слышу?! Рыцарственный Виталик дурно отзывается о даме? О-ля-ля!
Тут они оба с облегчением посмеялись. Эштвен взяла его под руку и даже слегка прижалась. Отстраненность и натянутая «чуждость» все же остались, но Виталику было довольно и этого.
