Виталик старца испугался и прошел мимо.
Тишина была кромешная, от нее болели глаза. Барахтаясь в пухлых сугробах, Виталик смотрел в небо и представлял, как огромная подушка распорола себе брюхо о штырь телебашни и извергает из себя обросшие перьями сны.
Ему бы стоило приглядеться повнимательнее — он бы увидел, как закругляются края небосклона, и понял бы, что теперь он сам — внутри стеклянного шара с метелью. Что кто-то с добрым лицом глядит сверху на то, как сказочной метелью заносит беспомощные одинокие следы на обочине.
На кухне Эварсель шевелила пальцами ног в тазу с горячей водой.
— Как прогулялась? — спросил Виталик.
— О, отлишно, — сказала Эварсель. — Я быстро убежала от этих идьётов. А потом до полушмерти испугаля какого-то шьтарика.
— Старик был с котом? — полюбопытствовал Виталик.
— О, да. С котом.
— Я его видел. Поздравляю — он до сих пор не очухался.
Эварсель удовлетворенно рассмеялась.
— А где все остальные? — спросил Виталик.
— Кто — где. А ну ихь к шерту. Идьёты. Подлей-ка мне кипьятку...
В сортир на подгибающихся ногах прошаркал человек в разрисованных джинсах. Он был утомлен.
— Ты провожаль Эшьтвен?
— Да. Проводил немного.
— Биэдный малшик. Оставиль бы ты ету затею. Кругом штолько дьевушек!
— Я отныне — платоник, — объявил Виталик. — Девушки теперь интересуют меня лишь с эстетической точки зрения. Кстати, какая-то сволочь пронюхала о том, что мы с тобой занимались сексом, и опубликовала этот пикантный фактик. Теперь это носится в воздухе.
— О, да. Это я рашьказала. Алхимику и еше кое-кому.
— Зачем? — Виталик поперхнулся чаем.
— Нужьно же им о чьем-то больтать. Тебье разве нье-приятно, што о тебье говорьят — он трахаль Эварсель?
— Трахать было гораздо приятнее, ты уж поверь.
Эварсель снова смеется.
В ней никогда не было ничего дурного, злого, как, впрочем, не было и доброго. Она состояла из сплошного любопытства, причем распространенного только на личные ощущения. Из любопытства Эварсель отдавалась мужчинам, из любопытства прыгала с парашютом, ходила босая по снегу или по углям. Бог знает, чего бы еще не сотворила она в поисках интересного, но строгая бабушка заставляла ее учиться.
Бесшумно, как лунатик, проходит Агасфер. Он задумчиво дергает запертую сортирную дверь и также задумчиво уходит восвояси.
Явление пятое
В комнате — идиллия. Между лежбищем и швейной машинкой, на полу, спит «дивный братец». Под его синим плащом спит обладательница круглых розовых пяток. На лежбище, как поверженный атлант, возлежит Алхимик. Угнетенно храпит, придавленная бревнами его ног, девушка — индейский вождь. Шура спит, укрывшись с головой. Агасфер спит, полуоткрыв рот. Бурнин спит между ними, перекрученный, как пружина. Оригинал Широевский спит перпендикулярно. А в самом углу, с блаженной улыбкой на устах, вкушает сон юный МакЛауд. В его руке зажат фанерный кинжал.
Модем поет, как цикада. Хозяин заснул, разметав волосы по клавиатуре.
И посреди этой идиллии дверь в Квартиру с грохотом распахивается.
В прихожей стоит женщина лет сорока в немарком тулупчике. Из-под платка, съехавшего набок, свешивается прядь тусклых волос.
Она бегло оглядела кухню и, не сказав ни слова, прошла в комнату. Спящие зашевелились. Женщина, не теряя целеустремленности, быстро подошла к спящему МакЛауду, отдавив Страннику нос. Широевский заголосил. Алхимик решил, что женщина ему снится, — он поднял ногу кверху и громко засмеялся по обыкновению.
Женщина встряхнула МакЛауда за плечо.
— Мама? ...ты приехала?.....из Киева? — ласково за
бормотал он.
По щеке его текла трогательная слюнка.
— Одягайся, сынку, — сказала женщина. — Пиедем до дому.
И блудный сын из клана МакЛаудов, смущенно улыбаясь, очень быстро оделся. Свой тяжелый рюкзак он выдернул из-под головы Странника.
— С ума сошли, что ли? — сказал Широевский, но на него не обратили внимания. Мама из Киева взвалила рюкзак на себя, и они вышли. Метель проглотила их без следа.
Виталик вытирал ноги Эварсель.
— Пойдем, — сказал он. — Там освободилось место. Можно немного поспать...
И снова воцарилась тишина. И в этой тишине падает с небес пропыленный занавес, и на площади вокруг сцены зажигаются фонари.
