А вечер тем временем разгорался и гас, пульсировал, вскипал и опадал, как пена.
— Переведи меня через майдан, — властно требовала Уна. Ей не подпевали. Пела она хорошо.
Однако они добрались уже до авторской песни, — подумалось Виталику. При желании они прекрасно обходятся без него — им весело и хорошо, а в подъезде у немытого окна стоит лишний человек, нелепый и смешной.
— Это только в добреньких сказочках мы в ответе за тех, кого приручили, — сказал «сосед». — Ты в безнадежном положении...
— Теперь пройду и даже не узна! аю... — пела Уна.
— Ты совсем расклеился, — сказал «сосед». — Но это непозволительная роскошь. Иди и продолжай свою игру. Предоставь истерики Агасферу. Он-то, по крайней мере, может вернуться обратно в Пермь. Куда денешься? Иди и играй.
— «Казаться улыбчивым и простым
Самое высшее в мире искусство...» —
вспомнил Виталик.
— Но-но, Есенин скверно закончил. И потом, что это за особенность у нескольких последних поколений — прикрываться цитатами? Вы же часами можете разговаривать одними только цитатами. Это явный моветон.
— Я играю на свирели
Или же на мандолине... —
донеслось с кухни.
Наконец-то! Виталик рванулся в Квартиру и поспел как раз вовремя, чтобы вступить в нужном месте:
— И не думаю о цели,
Не гадаю о причине...
Песня называлась «Трубадур». Ей, собственно, и открывался репертуар их трио.
Виталик протиснулся на кухню и удачно уселся у ног Эштвен. Дивному «братцу» это не слишком понравилось, и он мстительно наступил Виталику на руку. Виталик сделал вид, что не заметил.
В кухне было душно. Испарения молодых тел, разгоряченных теснотой, усугублялись кипящим давно уже чайником. На запотевшем стекле был нарисован карикатурный уродец, в котором Виталик без труда опознал себя.
Нe владею сам собою,
Я пугаю, я в ударе,
Я играю на гобое,
Я играю на гитаре...
В расположении Виталика был еще один (помимо дивного «братца) минус — носки Широевского остро пахли — и отнюдь не «звездной пылью».
Широевский подыгрывал на флейте. Он случайно выплеснул на стол остатки чая из кружки, и этот чай по капле стекал Виталику за шиворот. Виталик знал, что если он встанет, чтобы вытереть клеенку, то обратно уже не сядет — «братец» обязательно этому воспрепятствует. Оставалось терпеть. Спиной Виталик чувствовал пальцы ног Эштвен — они шевелились, как злые зверьки.
Давно ли цвел
Зеленый дол,
Лес шелестел листвой...
Виталик видел, как под столом огромная ручища Алхимика оглаживает колено Эварсель. Сама Эварсель, туманно улыбаясь, ворошила волосы какого-то в кольчуге, одетой поверх тельняшки. Хозяин сидел в самом углу, прислонясь голой спиной к женщине-воину, изображенной карандашом на стене. Недавно прибывший МакЛауд с ногами забрался на подоконник и постоянно оттуда соскальзывал. От него до сих пор пахло электричкой.
Где этот летний рай?
Лесная глушь мертва...
В самом деле, где?
— А теперь — про лося! — затребовал «братец».
«Непременно надо будет дать ему в глаз», — решил Виталик.
— Ой, то нс вечер, то не ве-е-чер,
Ой, мне малым-мало спаа-лооось! —
загорланили все разом.
Потом все заметили, что ночь легла и метель за окнами сгустилась. Эльфы притихли, кто-то сбегал в комнату за свечами. Погасили свет.
Живые пламенные язычки облизывали чьи-то уши и подбородки, вынимая их из жирной темноты. И кроме этих язычков, все было неподвижно — даже «братец» перестал лягаться.
Было, наверное, даже хорошо. Но такова уж натура личностей просветленных и продвинутых — настоящая, тихая и строгая красота момента смущает их. И через несколько минут восхитительной тишины раздались привычные дурацкие остроты, буденновским жеребцом зарыготал Алхимик, и дивный «названый братец», громко впечатывая ноги, включил свет. Свечи, колдовавшие на столе и подоконнике, сразу сделались жалкими.
Эварсель решила, что ей необходимо прогуляться босой по снегу. У нее образовалась обширная свита. Энтузиасты прыгали по всей квартире, избавляясь от носок и колготок. Спустя минут пятнадцать суматошной возни в прихожей — опять рухнула вешалка — все они вынеслись прочь.
Уна внезапно устала до изнеможения. Приложив ко лбу тыльную сторону ладони, она ушла на «едину». За ней увязался некто волосатый в джинсах, расписанных шариковой ручкой. Хозяин отправился разбирать «почту». Шура, белый от ревности, засел за диссертацию. Он шелестел бумагами и преувеличенно сопел. Бурнин, ядовито улыбаясь, читал Юза Алешковского. А Эштвен, обнаружив, что «эльфийский братец» ушел с Эварсель, сказала Виталику:
