— Безусловно, в этом что-то есть, — рассказывал он Шуре. — Но я едва не свихнулся! Сплошные галлюцинации, видения и наваждения. Я приехал туда с герлицей по трассе, автостопом. Всю дорогу ужасно ее хотел. А она хотела кетамина. И так вдохновенно об этом говорила, что мне стало дурно... Весь Невский проспект казался мне усыпанным битыми шприцами, а в Фонтанке тек калипсол вместо воды. Или еще какая-нибудь дрянь. А кругом — одни психи. И у каждого — мания на все случаи жизни. Бр-р-р...
— Ты перечисляешь вещи, за которые этот город и любят многие, — отвечал Шура.
— Но я не хочу жить в Бедламе!
Шура на это замечание саркастически приподнимал бровь, и Виталик смущенно осекался.
Как бы там ни было, чувства своего к Москве он не изменил, и город, будто понимая это, всегда находил для Виталика несколько теплых слов на своем языке — языке ночных огней, уличного шума и молчаливой мимики домов.
Человек в костюме писателя. Физиология города прописана из рук вон плохо. А где вокзальная грязь? Где бомжи? Где атмосфера рвачества и урбанистическая одышка?
1-й интеллектуал. Вот и хорошо, что мало физиологии. Надоело!
2- й интеллектуал (толкая его локтем). Не срамись!
1-й интеллектуал. А мне плевать. Я— рассерженный молодой человек. Мне надоело анатомировать отбросы. Я, может быть, желаю заниматься нормальным сексом с нормальной женщиной, а не нюхать грязь между пальцами ног пьяной замарашки!
2- й интеллектуал. Фу, как ты... неэкзистенциален.
Явление четвертое
Пока Шура и Виталик курили, действующих лиц поприбавилось. Вернулась Уна в растрепанных чувствах, и дивнюки разбежались панически. Потом пришел Дэн — могучий юноша с таким крепким рукопожатием, что, испытывая его на себе, Виталик всякий раз приседал.
А следом за ним явился великий русский поэт Бурнин. Он был пьян и по обыкновению с разбитой рожей. Бормоча распухшими губами: «Гондоны! Пиндосы! Я... их мамочку!»— Бурнин упал на лежбище и, распространяя сложный аромат тяжелого дня, затих.
Шура понюхал воздух, сказал «сугубо!» и сел читать на кухне, где Агасфер продолжал меланхолически созерцать свои кальсоны.
Бурнин — единственное существо, которому дозволено появляться на Квартире в нетрезвом виде. Это будет продолжаться до одного шумного скандала: однажды, остановленный милицией, Бурнин назовет вместо своих паспортные данные Хозяина. И Хозяину придет по почте квитанция из медвытрезвителя. Хозяин же — человек непьющий абсолютно. Поэтому скандал выйдет грандиозный, и Бурнин вылетит из Квартиры, прижимая к груди самое ценное свое сокровище — гитару работы мастера Жилина.
Есть у Бурнина и другие диковинки, например печатная машинка «Ромашка» с электроприводом, памятью на несколько страниц и другими особенностями. Она сама умеет печатать уже введенный текст. Ощущение жутковатое — Бурнин ходит по кухне, кривясь мятой физиономией, а машина сама печатает. Страсти!
На машинке Бурнин печатает прозу собственного изготовления. Это — мемуары. Воспоминания о котелках и подворотнях, где пил Бурнин, где пел Бурнин, где Бурнин сладко страдал за правду и в похмельных судорогах ругал советскую власть.
Как-то раз, во время очередного сеанса самопечатания, Бурнин вдруг яростно вырвал лист из каретки, гневно скомкал его и выбросил в форточку, приплясывая и ругаясь. А ругаться он умел так грязно, что в воздухе повисала черная паутина копоти. Шура и Виталик, бывшие сему свидетелями, спросили, в чем дело. Бурнин сказал, что машинка взбунтовалась и вместо его нетленного текста воспроизвела какую-то х...ню. Шура предположил, что несчастная «Ромашка» просто не выдержала красот бурнинского стиля и в пику прогрессивному творцу отпечатала по памяти страницу из «Войны и мира». Бурнин обматерил друзей и ушел куда-то пьянствовать.
Вернулся он через три дня с какой-то черноволосой и толстой дурой. Дура сидела на кухне и читала Тома Вулфа. Потом Бурнин пропал, а дуру пришлось из Квартиры выколупывать за нарушение санитарного режима. Она не желала мыться, не смывала за собой в сортире и оставляла на обеденном столе огромные клубки вычесанных волос, черных и сальных. К тому же она умудрилась вымазать гречневой кашей стену над плитой. Виталик пытался заставить ее стену вымыть, но дура отмахивалась Вулфом и обзывала Виталика мажором и конформистской сволочью. Виталик нажаловался Уне, и от дуры все же отделались. Бур-нин, вернувшись через неделю, о ней даже и не вспомнил.
