Разумеется, на эти странности не мы первые обратили внимание. Ещё Кони в воспоминаниях о деле Засулич указывает на почти маниакальное стремление представить покушение как поступок мстительницы-одиночки, что, по его мнению, было особенно странно «со стороны министерства, которое ещё недавно раздувало политические дела по ничтожнейшим поводам». Он же называет имя человека, неуклонно проводившего эту линию: прокурор Судебной палаты Лопухин. И объясняет такое поведение личными качествами Лопухина и его карьерными интересами.
Такое объяснение, по меньшей мере, недостаточно! Следователь Кабат, ведший дело Засулич, подчинялся не Лопухину, а прокурору окружного суда (этот пост годом раньше занимал Кони, а после него – Желеховский). Обвинительный акт подписывал не Лопухин, а товарищ прокурора окружного суда Кессель. Дознание проводили и в предварительном следствии участвовали жандармские офицеры, никак не связанные по службе с Лопухиным и вообще с Министерством юстиции, а подчиняющиеся III Отделению. Наконец, с первого до последнего дня следствие контролировал министр юстиции, генерал-прокурор Пален, непосредственный начальник Лопухина.
Итак, если действительно было принято решение – во что бы то ни стало представить стрелявшую в Трепова женщину одинокой Немезидой, – то оно было принято на самом высоком уровне. Возможно даже, выше Палена. А выше министра в служебной иерархии Российской империи стоял только император.
Вспомним: тот же Кони сообщает о своей встрече с государем на лестнице в здании Градоначальства. Анатолий Фёдорович спустился вниз и отправился по своим делам, а Александр Николаевич поднялся наверх, в приёмную, где находились в это время Пален и Лопухин. Вне всякого сомнения, между ними и государем состоялся разговор. И, судя по всему, были получены (или сообща выработаны) некие установки. Установки эти родились не из обстоятельств самого дела – тогда бы их легко было изменить в процессе следственной работы – а на основании внешних соображений политического характера. Только таким образом можно объяснить все странности следствия. Ход (и, как казалось, исход) дела был предопределён верховной властью ещё тогда, когда даже личность стрелявшей не была установлена. Верховную власть, в отличие от общественности, интересовала не она, а Трепов. Он лежал, раненый, в соседней комнате, а здесь, в приёмной Градоначальства, решалась его судьба.
Несущиеся в танце
На протяжении 1860—1870-х годов за широкой спиной самодержавной власти шла непрерывная глухая борьба придворных группировок. Они не имели названий, чёткой идейной ориентации и определённого состава. Это была своеобразная кадриль, в которой партнёры сходились, расходились, менялись местами в зависимости от личных амбиций и политических обстоятельств. В глазах всезнающей и обо всём догадывающейся столичной общественности они представали как «либеральная» и «консервативная» партии, но считать их таковыми по существу можно очень условно. Центром притяжения так называемых «либералов» был двор великого князя Константина Николаевича; точкой опоры их противников – покои императрицы Марии Александровны и наследника престола Александра Александровича[2]. А так как столичная общественность в основной своей массе была настроена либерально и даже, пожалуй, отчасти революционно, то «партия Константина» имела в Петербурге немалое влияние. Самодержцу, конечно, приходилось лавировать между сторонниками жены и сторонниками брата. В какой мере сама императрица Мария Александровна и великий князь Константин Николаевич участвовали в этих политических танцах – определить непросто. Всё ведь было прикрыто золотошвейным покровом верноподданнических фраз. Однако либеральные реформы первой половины 1860-х годов проводились под непосредственным руководством Константина. Одним из главных порождений этих реформ стала судебная система образца 1864 года, открытое и гласное судопроизводство, суд присяжных. Под эту систему перестроено было и Министерство юстиции, ставшее на полтора десятилетия главным прибежищем правительствующих либералов.
