У него слюна потекла, глаза стали круглыми. Говорит:
— Стойте! Минутку! А ну идите все сюда, — обращается к медицинскому коллективу, — все сюда!
Врачи и врачихи встрепенулись: «Что такое? Что случилось?» Все стали в недоумении высовываться из кабинетов.
— Идите все сюда, берите стулья, садитесь. Слушайте, слушайте! Да, продолжайте, пожалуйста.
Я продолжал в том же духе про ангелов, которые приходят на прием к этому Люциферу и водят хороводы вокруг этого фаллоса.
У него в глазах безумная радость. На всех с удовольствием поглядывал: «Жемчужина-то какая попалась, бриллиант-то какой пришел!» А там московские еврейки сидят, прекрасно все понимающие, и уже уставшие от идиотизма своего начальника. Они, конечно, видели, что откровенный богемный симулянт стебется над их начальником, впавшем в поросячий восторг.
Главврач немного успокоился и спрашивает:
— Ну хорошо. А чем вы собираетесь заниматься сейчас? Что будете делать?
Я решил перейти на рациональный язык и говорю:
— Сейчас я собираюсь писать сборник эссе.
— Конец венчает дело. Слушайте, слушайте, прелесть-то какая! Несколько совершенно несуществующих слов! И несовместимых понятий. Повторите, пожалуйста.
— Сборник эссе.
— Ну это же классический пример шизофрении. Один человек хочет писать целый сборник. Вы хоть понимаете, что сборник пишет коллектив авторов?
— Да? А я буду писать его один.
— А сборник чего?
— Эссе.
— Слово-то какое придумал! А вы знаете, что такого слова нет? Или вы думаете, что есть?
— Я думаю, что есть.
— Нет такого слова — «эссе». Значит вы, один человек, хотите писать целый сборник каких-то несуществующих «эссе».
— Да, совершенно верно.
— Ну, что скажите, коллеги?
Коллеги криво поулыбались. Что тут скажешь?
— Ну хорошо. Всё, давайте, идите.
В общем, получил я вторую группу. Благодаря этому выгнанному за идиотизм главному психиатру. Я представляю, как он там психиатрия этих матросиков.
С этой справочкой я был свободен.
Как-то я беседовал с одним армянским политиком[105]. Он мне говорит:
— Ну, ты же был всегда крупным агентом КГБ, очень крупным.
— Ты считаешь?
— Ну мы знаем все о тебе.
— Я не мог быть крупным агентом, и я тебе скажу почему. У меня с 1969 года вторая группа.
— Так это и есть доказательство.
— Как так?
— Ну это же лицензия на убийство. Ты получаешь право убивать, и тебе ничего за это не будет. Всем агентам, имеющим лицензию на убийство, давали как минимум вторую группу. Это как раз и доказывает, что ты птица очень высокого полета.
— Да, тут ты меня поймал.
Это был последний мой контакт с веселой стороной психиатрии. С ее «солнечной» стороной. Все последующие мои контакты были с репрессивной, темной стороной, — «лунной», как сказал бы Дугин.
После того как меня помучил Белоцерковский и обошёлся со мной не так, как с человеком, явившимся по рекомендации, у меня возникло ощущение некоторой претензии к Казанцу. Вроде бы мы с ним договаривались, что мы это дело обделаем полюбовно. А этот Белоцерковский вдруг начал на меня наезжать, как на голимого антисоветчика. Наши отношения увяли. Но потом его собственная семейная жизнь пошла под откос, и ему уже было не до Мамлеева.
На день моего рождения в 1968 году ко мне в домик на Гагаринском пришла мама — они с Теймуразом как раз приехали из Тбилиси. А там у меня был пир горой. Она зашла — светская, излучающая морозную свежесть, ничем не смущающаяся, невозмутимая, хотя «макабр» напоминал картинку Кукрыниксов «Последние дни Рейха», примерно такая же ситуация. Заглянула на кухню — а у нас ванна стояла на кухне, — а в ванной лежала одетая жена Казанца и рыдала. Мама даже бровью не повела. Заглянула, посмотрела на все это, сказала мне: «А у тебя весело», передала мне какой-то подарок, поцеловала в щечку и говорит: «Пожалуй, я пойду». Рыдающая жена Казанца лежала в ванне, полной воды, оплакивала себя, свою разбитую жизнь, проклинала Казанца.
Каждый раз, когда я попадаю в Кропоткинский переулок, рядом с суровыми бетонными стенами Института Сербского вспоминаю замдиректора этого института Казанца, который любил Мамлеева[106].
Это 1968 год, — плодотворный год. В тот год был еще странный свет наива, какой-то драйв: Пражская весна, выход семёрки на Красную площадь… Я успел познакомиться со всеми героями большого диссидентского круга, но будучи при этом членом тайного «южинского» круга, в который я вошел в 1967 году. Диссидентское подполье для нас было внешним кругом.
