Она плохо относилась к дяде, потому что это был богемный, сумбурный, истеричный, слабый, как она считала, человек.
Дядя, конечно, слабым не был. Этот человек был ранен, участвовал, если не ошибаюсь, еще в Корейской войне как летчик-истребитель, на финальном ее этапе. Он каким-то образом участвовал в 1956 году в подавлении Будапешта. Потом у него начали очень быстро развиваться какие-то проблемы со здоровьем, в результате чего он был вынужден уйти из авиации. Он закончил гражданский институт, и буквально через несколько лет стал одним из руководителей вертолетной промышленности страны. Вернулся в номенклатуру, причем вошел в эту номенклатуру с такими «гандикапами», как попытка самоубийства и покончившая с собой жена.
В детстве я его ненавидел как перманентную угрозу. И он меня ненавидел как сына любимой сестры от нелюбимого им зятя.
Но случались светлые пятна — музыкальные вечера, довольно частые. Красивые женщины, много романсов, музыки. Центром всего оставался дядя — он был просто энергетически неистощимый. Сейчас я понимаю, что у него потрясающие были таланты: он великолепно играл на рояле, на гитаре, на баяне, у него был очень хороший голос, замечательный слух.
Надо сказать, что вокруг меня все хорошо понимали и знали музыку.
Лена занималась церковным пением, регентствовала в хоре, уже расставшись со мной. Она получила музыкальное образование. Но это прошло мимо меня.
Женя Головин очень хорошо знал музыку. Он говорил, что женские голоса так неприятны, потому что они лишены обертонов.
Джаид одно время даже колебался между карьерой оперного певца и художника. У него был преподаватель оперного пения Воробьев, тенор из Большого театра. У Джаида было два возможных пути: он был потенциально великий певец и потенциально великий художник. У него был абсолютный слух.
У дяди был абсолютный слух. Он вокруг себя держал людей и женился только на женщинах с абсолютным слухом. Таня, актриса МХАТа, игравшая цыганку, обладала звонким, резким и неприятным голосом. Она любила брать на голос.
У нас был «Бехштейн» — кабинетный рояль, табуреточка вращающаяся. Во время игры поднималась крышка. Настройщик постоянно им занимался. Дядя очень классно на нем играл.
Приходила Марина Нариманова. Мне было тогда 12 лет, а ей 16. Она училась в Гнесинке, готовилась к экзаменам.
Это была первая близкая мне по возрасту суперкрасавица. Я был в восторге от нее. У меня возник такой образ, что она сиамская принцесса, потому что у нее была желтоватая, нежная смуглая кожа, чуть-чуть раскосые глаза, пышные черные волосы, которые поднимались неким «шиньоном» и с челкой. Я с тех пор полюбил челку у женщин.
Марина представлялась загадочной принцессой с вазы. Она приходила к нам, потому что дома у нее было пианино, а ей нужен был рояль. А я стоял в дверях и облизывался. Мне было двенадцать. Ее мать, Фаина Ефремовна, была моей частной учительницей английского языка, я к ней ходил в 6–7 классе.
Второй период на Мансуровском, обозначенный конфликтом с дядей, длился до 1961-62 года, пока не появился Теймураз. Это был период противостояния, с одной стороны, тиранической диктатуре матриархата, а с другой — психопатической фрейдистской ненависти дяди.
Этот период кончился, когда я поехал сначала к матери и к Теймуразу в Тбилиси, потом в Баку к отцу и деду.
В 1968 году мать переехала с Теймуразом опять в Москву для работы на Московском ипподроме. Они стали жить на Мансуровском, с которого я как раз ушел.
Жизнь началась у них очень непростая, потому что бабушка, конечно, не давала им расслабиться. Она вворачивала свои штопоры со всех сторон и в Теймураза, и в маму. Теймураза она не любила, подозревала его во всех смертных грехах, а негативом было у нее несколько моментов: а) то, что он князь; б) то, что он друг Василия Сталина; в) то, что он сидел в лагере. В наш дом, дом Леонида Емельяновича Шаповалова, кто впущен-то?! Князь, который в советском лагере сидел! Для нее это все было остропровоцирующим негативом.
В 1974 году она от нас ушла, попортив в течении лет шести кровь и жизнь маме и Теймуразу, после чего они получили что называется respite
