Я не был связан с какой-либо эпохой.
Я — не шестидесятник, не «семидесятник», не кто-либо еще…
Я участник, и не более того, «шизоидного подполья» Москвы. Участник Южинского, хотя и в самом позднем его варианте. Но всё же застал его, в отличие от некоторых людей, которые сегодня активно строят себя под идеи Южинского.
Я застал живого Юрия Витальевича Мамлеева[1] до его отъезда в Америку, был с ним дружен шесть лет как с самым близким для меня человеком. Не я один. Но люди, разделявшие со мной радость знать Юрия Витальевича, уже ушли.
Мы не можем привязать шизоидное подполье к 60-м, хотя номинально оно располагается в тот период, — 70-е были уже эпохой постмамлеевской, постюжинской. Это была эпоха Головина[2].
Прекрасная, великая эпоха.
Но и Головин ушел не потому, что что-то изменилось. Головин ушел потому, что он устал. Я видел его на похоронах Лены, когда его вели под руки, и он уже был как вьющийся седой стеклянный есенинский дымок над осенней землей.
Он устал.
Он не привязан ни к какой эпохе. В отличие от Высоцкого и в отличие от моего отчима Амилахвари, прожившего яркую, большую, но, на мой взгляд, неудачную жизнь.
Я долго размышлял, существует ли наша уникальная идентификация «здесь-присутствия», как сказал бы Хайдеггер.
Есть ли внутри меня уникальная идентификация?
Если, к примеру, оставить меня как свидетеля, но все мои внутренние ощущения поменять с ощущениями Ивана Ивановича, — можно ли заметить разницу? Покойный Степанов[3] говорил, что если поместить кого-нибудь в шкуру Головина, то он взорвется как арбуз, внутри которого граната, — разлетится на тысячу кусков, не выдержав чудовищного давления.
Так это или нет?
Когда мне было лет двенадцать, я шел с друзьями по Валентиновке и пытался им выразить эту проблему. Я им говорил: «Мы смотрим на небо — оно голубое, но ведь каждый его видит немного иначе: для кого-то оно голубее, для кого-то серее. Или мы видим его совершенно одинаково? Изменится ли что-то, если мы поменяемся нашими глазными нервами, или нет?» Они раздражались, а для меня это была важная тема, — проблема уникальности «здесь-присутствия».
Физическая уникальность — вещь не реальная и не существенная.
Уникальна только смерть, потому что в смерти умираешь только ты.
«Каждый умирает в одиночку», как озаглавил один свой роман Ганс Фаллада.
Умирает только вот это существо, и никто не может его заменить.
В Коране есть аят, который гласит, что душа не может понести бремя другой души[4], как женщина не может понести чужое бремя, быть беременной вместо кого-то. Правда, в сатанинском мире существуют суррогатные матери — сейчас это уже проблематичный вопрос.
Но умереть вместо кого-то нельзя, и вместо тебя никто не умрет — в буквальном смысле, а не в переносном. Конечно, подставить кого-то вместо себя можно, но конец постигает только твою длительность.
И это единственное уникальное.
Ни цвет неба, ни фон ощущений, ни внутренний тонус — ничто не уникально. Всё можно заменить. Особо изысканные личности типа художников или какие-нибудь поэты заметят здесь подмену, но если Иван Иваныч и Петр Петрович поменяются местами — они ничего не заметят. А вот когда умирает даже самый последний Иван Иваныч, он понимает, что только он умирает, — лично.
Моя уникальная смерть абсолютно отвязана от смены эпох, от смены ситуации, от смены времени.
Ни моя победа, ни мой проигрыш, ни тот факт — сбудется ли то, во что я верил всю жизнь, или не сбудется, — всё это не влияет никоим образом.
То есть я не уйду из-за того, что мои мысли, моя ставка на некую идеологию, на политический ислам, не дай Аллах, пролетела.
Представим, что 2020-е годы — это торжество чавкающего скотоподобия, что человечество проиграло.
Но и до нас проигрывало много человечеств.
Сколько человечеств ушло, не оставив и шороха, — как говорит Коран[5].
У нас как у человечества в целом очень маленький шанс выиграть — и я готов к этому.
Я готов к проигрышу, готов к тому, что всё человечество проиграет, — и это не меняет мою ситуацию.
Я уйду не потому, что человечество проиграет.
Я уйду по лично своим причинам, по своей внутренней мотивации. Потому что моя внутренняя сюжетность не связана с сюжетностью внешней истории.
