И так случилось, что я, будучи враждебным миру, другой какой-то своей стороной органически подключен к хтоническим мистериям экстаза, — я очень понимаю аутентик и инициатическую мистерию экстаза. Когда мы наблюдаем разгул в ресторане и всю пошлость, выраженную в гостинице «Советская», — это омерзительно, потому что нет ничего страшнее, чем имитация этой темы.
А Лещенко — настоящий, аутентичный. Совок его всегда любил — это была форма протеста. Во всех домах, где пытались сохранить вкус и аромат связи с дореволюционным прошлым — что называется «черемуху», — собирали Лещенко и на семейных торжествах его ставили. Но поскольку это был редчайший автор и его достать было трудно, то 90 % того, что в Совке шло «под Лещенко», были лишь имитациями и подделками. Иногда довольно похожими. Я сам об этом узнал только в последствии.
Виталий Гайдар без напевания Лещенко не ходил. У него был хороший слух, но довольно неприятный голос. Это придавало его пению удивительное обаяние, потому что когда он, с выдвинутой челюстью, напоминая самосвал, напевал Лещенко, возникал удивительный эффект. Надо сказать, что бабушка Лещенко ненавидела. Видимо, ее в 20-е годы уже достали этим делом.
И вот с Виталием Гайдаром мы сдружились. Он был проблемный парень. И он сразу выделил в качестве «точки проблемности» Козловского. Казалось бы, что ему Козловский? Виталий на третьем курсе, а Козловский только что поступил. Но практически на любой встрече со мной он Козловского обсуждал. Его очень занимала еврейская тема — происхождение евреев, психопатии евреев, психология евреев, заговор евреев. В советское время антисемиты были на каждом шагу — просто с разной степенью отвязки. Все зависело от того, в какой ты нише. Если ты сидишь в среде еврейских интеллигентов, то наезжать на евреев не «политесно». Но если ты уверен, что рядом нет евреев, то пожалуйста.
Впервые у меня появился собеседник, с которым говорил о Канте и Достоевском. Он говорил о них непрерывно. Почему о Канте — не могу сказать, но Достоевский его заразил так же, как и меня. Достоевский служил входом в очень близкие нам проблемы — проблемы революции, восстания, проблемы подпольного человека.
Мы же шизоидные интеллектуалы, мы же исследователи черной метафизики, metaphysique noire, мы ищем бездны, которая должна быть актуализирована. И у Достоевского есть этот вкус. Этот вкус я почувствовал в Виталии Гайдаре. Например, мало кто помнит такого почти незамеченного невидимого персонажа из «Бесов» — Лямшина, который играл на пианино «Марсельезу», переходящую в песенку «Мой милый Августин», когда «свои» собирались. А Гайдар чуть ли не лекцию мне прочел об этом Лямшине.
Основными темами наших разговоров были трансцендентализм Канта, «русские мальчики» и революция у Достоевского, и евреи. А точкой сборки всех этих тем являлся бунт против Совка.
Многие думали, что Совок — следствие революции: вот-де чертовы большевики устроили революцию, и теперь вот такая толстозадая тупость царит повсюду, восставший хам пришел, ЖЭК, завод, местком, партком. Не было четкого сознания, что окружающая нас советская реальность никакого отношения к революции не имеет. Этого не было. Но я же был антисоветчиком независимо от того, кто там что устраивал. Гнусный Совок, который что-то бормочет о сохранении жизни на Земле, — его как раз и надо мочить. На некоторое время я стал даже социал-дарвинистом.
Я вырос за оградой дачи, в которой был рай. Главной моей проблемой был мой дядя, который мог создать физическую угрозу — и создавал. Его просто прогоняли пару раз, когда он уже был готов заняться мною непосредственно. Выше этого ничего не было. Я не знал, что может быть несвобода.
В 50-й школе я устраивал постмодернистское шоу с восхвалением Мао цзе Дуна, даже не подозревая, что есть какая-то холодная страшная реальность, где выбивают зубы и ломают кости. Зубы пока выбивали в драках, резали в драках. Это была жизнь котят.
Меня ничего не тяготило.
После того как та пелена, то стекло, которое меня отделяло от мира, кончились, я вошел в соприкосновение с реальностью, ее красками и ощущениями яркости. Ведь каждый элемент — скажем, запах травы дачной в закоулках сада — несёт в себе то ли какое-то обещание, то ли угрозу, то ли напоминание… Много всего — ко всему я присматривался, принюхивался.
