Я читал и видел, что это гениальный текст, что там колоссальным образом сконцентрирована логика, метод описания действительности — очень качественный и обладающий генеративной способностью. Он порождает политику, политическую реальность. Она, конечно, может быть сниженной, может быть совершенно другой, проэволюционировавшей в иную сторону, но в ядре «Капитала» мысль восхищала своей плодотворной напряженностью и ясностью. «К критике гегелевской философии права» и «Немецкую идеологию» я тоже читал. Некоторые фразы стали моими личными мемами. Например — «Мы решили предоставить эту рукопись грызущей критике мышей», — пишут Маркс и Энгельс по поводу черновика «Немецкой идеологии».
Но это — теоретический уровень. На практическом уровне вокруг меня был Совок, и этот Совок мною отрицался.
В 1993 году произошел финал — расстрел Белого дома.
И я увидел, что в Совке наличествовал диалектический процесс, который и привел к капитуляции, к тому, что я ненавидел, — к женской жажде выживания, к женской ненависти к насилию, женскому неприятию огня, который жжёт и разрушает плоть, к женскому бегству от смерти. Это приводит к капитуляции, к рабству, к вставанию на колени, — что и закончилось поражением в холодной войне.
И мне даже совестно признаться, но мне не понравилось быть гражданином страны, которая является страной третьего сорта.
Ненавидя советскую власть, я тем не менее чувствовал себя нормально, будучи, условно говоря, гражданином сверхдержавы. Ненавидел её, отрицал её, — я был «антицезарист в Римской Империи». Наверное, такое состояние и Владимир Ильич испытывал, потому что по некоторым моментам можно понять, что Ленин болезненно относился к каким-то ущемлениям страны.
Когда оказалось, что Россия стоит на коленях, я стал думать, что есть динамика такая, которая от понтов по поводу мировой революции привела к жалкой позе на четвереньках. И вынужден был углубиться в тему. Я стал различать ленинизм и сталинизм, я увидел сталинизм, как его описывал Троцкий: как термидор, как контрреволюцию.
Тут сложный момент, потому что, с одной стороны, я ощущал себя как радикал и революционер, противостоящий status quo, а с другой стороны, внутри Совка, пока он еще не рухнул, я находился на крайне правой позиции. Но крайне правые экстремистские позиции в своем пределе лучше всего выражены Юлиусом Эволой, Геноном — той моделью, которая в конечном этапе является абсолютизацией status quo, абсолютизацией общественной пирамиды. В основе этой пирамиды — принцип иерархии, принцип господства, но диалектически это связано с тем, что подлежит отрицанию, потому что в нем абсолютно подавлен, заглушен и уничтожен момент трансцендирования.
Традиционалистский идеал — платонический абсолютизм, изощренный сложный пантеизм, абсолютная западная философия тождества.
Пантеизм ведь сложен.
Есть пантеизм Платона, но и «Диалектика природы» Энгельса — тоже пантеизм. Самое главное, что пантеизм не предполагает нечто, выходящее за пределы бесконечности, которая дана здесь и теперь. Эту бесконечность можно рассматривать как чисто спиритуальный Абсолют, а можно рассматривать как материю, субстанцию. И там и там в основе лежит субстанциональность, которая, как море разливанное, нигде и никогда не кончается. Спиноза был пантеист, но с установкой, что «Бог есть Природа». А на другом конце мы находим крайне изощренные, разреженные формы. Какая разница?
Когда я для себя открыл, что диалектический материализм является скрытой формой мистицизма, многое поменялось в моей оптике.
Генон-то забивал мне башку тем, что мир идет по инволютивному пути, что мир дегенерирует от Золотого века к Железному, что от великолепной иерархии он движется к власти шудр.
А внимательное изучение этого показало, что — нет, и, хотя какие-то внешние движения идут, ничего не меняется. Бытие реализует те возможности, которые в нем заложены изначально в его Золотом Полюсе. Именно в Золотом Полюсе есть тот омерзительный негатив, который распускается пышным цветом в его конце.
И советский режим диалектически содержит в себе полюс бунта, отрицания и вопля о неприятии — и это очень глубокая традиция.
