И вот меня привели к ней в дом.
Я тогда, можно сказать, только начинал овладевать таджикским языком. Но она очень прониклась ко мне, у нас состоялся интересный разговор. Она сказала, что не понимает литературу своего сына, но всё равно им гордится. Зульфикаров тогда был популярен, получал премии, его издавали за границей. Она мне показала какие-то его книжечки. А я его тогда ещё не знал, познакомился с ним какое-то время спустя. Он был потрясён тем, что я знаю его мать.
Эти три пункта дают полное представление о русскоязычной элите Душанбе: салон той прокурорши, салон Серебровского с кругами, идущими от местного русского театра, и Успенская как старый полюс русской науки.
Из разговора с ней я понял, что в части имперского высокомерия и пренебрежительного отношения к местному населению, среди которого они жили, академическая наука со старыми интеллигентскими корнями ничуть не уступала новодельным невежам, занимавшимся своим буддизмом, сидя в центре иранской исламской цивилизации. И тех и других связывало и объединяло барское высокомерие «белых сахибов». Причём если у Серебровского это высокомерие было просто дурацким, то у Успенской оно было весьма раздражающим и проявлялось в странных деталях.
Например, она интерпретировала какие-то обороты таджикского языка таким образом, как будто таджикский язык является простонародной деградировавшей формой персидского, и якобы персы часто из-за этого над таджиками смеются. Хотя на деле, если брать по времени, по генезису, по известным писателям, то таджикский язык является более нормативным, а современный персидский — просто новодел. Все или почти все известные миру писавшие на фарси литераторы по своим корням были таджиками. И в Таджикистане до сих пор в некоторым местах помнят Македонского.
Я описал русскоязычный круг Душанбе начала восьмидесятых. Но не коснулся фигуры, не совпадавшей с этим кругом, хотя она и принадлежала русскоязычному пространству. Эта фигура служила медиатором между всеми пространствами, и все, кто приезжали в Душанбе, проходили через него. Это был Шихали Усейнов. С ним я тоже познакомился через Каландара.
Каландар в 1982 году перебрался на новую квартиру. Не ту, за «Гулистоном», в которую я в первый раз попал, а на квартиру буквально через дом, в соседнем четырехэтажном барачном домике, тоже ужасном, но там было пусто, и Каландар делал какой-то ремонт. И туда внезапно запросто в гости зашёл человек невысокого роста с бородой на порядок больше и гуще моей: черная борода до середины груди. Такой бы сегодня позавидовал любой салафит в Сирии — просто крутейшая борода. Волосы у него росли прямо от бровей[225], и из-за своей густоты они стояли почти вертикально. Шапка черных волос, густейшие черные брови и очень милое, очень восточное породистое интеллигентное лицо. Звали его Шихали Усейнов.
Вдруг оказывается, что он — азербайджанец. В Баку даже есть проспект, названный в честь его деда: проспект Усейнова. Находясь в таджикском пространстве, встретиться с азербайджанцем было для меня просто подарком. Мы тут же заговорили по-азербайджански.
Каландар сразу начал ему хамить, провоцировать, и мы вышли, отъединились от Каландара. Я понял, что этот человек заинтересован во мне, крайне внимателен. Спросил, как он попал в Таджикистан.
У него была потрясающая история.
Дед его — известный нефтепромышленник[226]. Отец — крупный багировский чекист, причем идейный, как это обычно бывает в миллионерских семьях, абсолютно фанатичный.
Сам он пошел по стопам отца, окончил юридический факультет Бакинского университета, куда меня мой папа тоже хотел определить, чтобы стал адвокатом и защищал цеховиков. Но Шихали реально закончил этот факультет, а когда он там учился, проходил практику в бакинской Баиловской тюрьме, в которой в 1911 сидел Сталин. Мощная, с именем, царская и советская тюрьма, где расстреливали. А он там в звании сержанта дежурил в качестве вертухая — вертухай-практикант, переживший массу интересных историй.
Кстати, он мне подробно описал, как приводится в исполнение смертный приговор.
Человек сидит в камере смертников, очень взволнован, и вот его конвоируют в кабинет к начальнику тюрьмы. Это круто — почти что как к Анубису на судилище. Тот встаёт и читает ему официальный отказ Верховного совета в просьбе о помиловании — все изложено канцеляритом. Ему читают отказ. И он сначала не может понять, не может вникнуть, но потом до него доходит, что в просьбе о помиловании ему отказано.
