Позже, когда я стал преподавать частным образом французский язык, занятия начались у Серафы — это был единственный раз, когда я появился у него дома. Серафа был в подряснике, сапогах.
Тогда еще впервые появилась девушка с философского факультета — Наташа Мелентьева[183]. Там была и другая девушка — то ли из банка, то ли из музея русской литературы, — которая относилась с дикой подозрительностью к моим словам.
Потом занятия переместились ко мне, а уезжая на Памир, я наивно предоставил Серафе возможность жить в моей квартире на Болотниковской. Он туда затащил Гороховну-Даоса, и они там родили ребеночка.
Когда я об этом узнал, пришел в ярость. Надо мной смеялись, потому что я не понял, что она беременна. Это был такой мешок с капустой, чмокающее чавкающее образование, что понять было непросто.
А Костя Кнопф, отец Константин, был человеком особым.
Костю ко мне тоже привёл Степанов. Костя втерся ко мне под покровом своего визита в Дагестан. Он проехался по Дагестану и явился оттуда, шатаясь от культурного шока. Рассказывал, что видел пропасть, через которую перескочил имам Шамиль. О чудесах наибов, о камнях и могилах, разных тарикатских примочках. И глаза у него горели, как звезды.
Костя хипповал. У него была подруга, дочь генерал ВВС Пшеняника. Мрачная демонесса из каменноугольных русских баб. Она тоже хипповала, но мечтала стать попадьёй. И стала. Костю Степанов называл «работником церковной индустрии», хотя он был всего лишь навсего чтецом. Костя очень любил изображать из себя члена Союза Русского Народа. Смазные сапоги, ряса, борода.
Он мне как-то рассказывал, что когда под Москвой сошлись вермахт и Красная Армия, то над вермахтом плавали бодхисаттвы, а над Красной Армией — Богородица простёрла свой покров. Всё это выглядело густопсовым китчем, густой «калиной-малиной».
Внешне он был очень ярок. У него были корни из Западной Украины. Борода лопатой, темные волосы, карие глаза. И походил он на униатского кардинала Слипого.
С Кнопфом Женя Головин как-то разыграл ситуацию в своем стиле.
Был такой Токарев Лев Николаевич, главный редактор международного отдела «Литературки». Он был внуком владельца магазина «Рыба» на Тверской. Головин к ним постоянно приходил в гости и издевался над Валей, женой этого Токарева. Издевался, но тонко издевался. И в конце концов в истерике Валя взяла гигантскую кастрюлю с кипящей водой и вылила на Женю. При этом вся вода оказалась на ней. На Женю не попало ни одной брызги. И она завыла страшным воплем, как сирена. Женя очень весело посмотрел на Валю и сказал:
— Ну ты даёшь…
Встал и говорит:
— Ну, извини, я не хотел.
— Ты идешь? — спросил он Костю.
И что же наш дорогой Кнопф? У него от нервного потрясения отнялись ноги, его начало мелко-мелко трясти. Женя пожал плечами и вышел. А Костя заплакал, и всю оставшуюся ночь несчастная Валя, облитая собственным кипятком, его утешала.
После смерти Жени Костя выходил на меня, но потом резко оборвал контакт. Служит в храме в Подмосковье.
В 90-е годы он мне дал кассету, где выступает с проповедью. Я эту кассету послушал, позвонил Косте и говорю:
— Костя, это потрясающе. По-моему, в тебе пропадает талант не то Задорнова, не то Галкина, потому что ты говоришь абсолютно языком Алексия.
Он говорил на той записи таким церковным характерным языком: «И мы, народ православный…». Вот именно таким — с особой интонацией. Кирилл-то говорит обычно не переигрывая. А этот специально растягивал слова. Спросил его, какой так ловко наловчился на таком языке изъясняться. Отвечает:
— Это у нас приказ, специальное распоряжение. Надо говорить именно так — мы специально даже язык отрабатываем на курсах риторики.
Думаю, что я сильно его измученную нервическую душу ранил, потому что очень жестко с ним обходился в плане испытания его на прочность.
…Когда я уже жил на Народной, в этом человеческом садке появлялся швед Петя.
Окна моего дома смотрели прямо на мост. Место очень заныристое, в нашем смысле, но очень экологически грязное: мост на уровне моих окон. Телефонный звонок. Я беру трубку, звонит Дудинский. На дворе у нас 78-й год.
