— Промерзает только первый слой, дальше легко пойдет…
Жду не дождусь, когда же возьмемся за дело. А Чабан, руки за спину, прохаживается по утоптанной поляне, о чем попало разговаривает с хлопцами, лесником. Потом — стоп: здесь будем копать, и очерчивает лопатой круг. Но до того, как бур вонзится во вскопанную ломами землю, еще далеко. Сперва под командой Петра Антоновича укрепляем стойки, на них монтируем сам бур на трубе, рядом стальную бадью с открывающимся дном — это уже на подвижном блоке, чтобы можно было в стороне ссыпать поднятый грунт.
Конструктор и создатель всей этой системы — Чабан. И любому, кто пожелает, объяснит ее устройство, поможет сделать. Широк, щедр этот талантливый человек с детской душой.
Есть в Росошанах высокий белый памятник не вернувшимся с войны. «Так чего же надо стареющему, усталому человеку с иссеченной осколками рукой, взвалившему на себя эту тяжелую работу, и молодому не всякому под силу?» — мысленно спрашивал я и долбил, долбил стылую вздрагивающую землю.
«Не шуми, у меня перед ними личный долг, хлопец…» — взглядом отвечал Чабан.
Какая вода в том лесном колодце, я не узнал — пора было уезжать. Возвращался поездом. Пил чай с попутчиками, вспоминал о воде из росошанских криниц. И привыкшему к темноте взгляду открывались светлые силуэты дремлющих украинских, потом российских сел и деревень, со своими памятниками и колодцами, звенящие огни стрелок и полустанков. Все это порой исчезало в глухой лесной мгле, но скоро возникало вновь — тревожно, необъяснимо, бесконечно.
Волны считать и камни
шла моя девочка к морю…
Федерико Гарсиа Лорка
Но девочка не шла — ползла к морю. Ползла, сбивая локти, по гальке пляжа, над которым пахло свежим лавашем и цветущей магнолией. Ползла, терпеливо пережидая неспешный проход загорелых курортников; те удивленно оглядывались, слушали: «Не торопись, Люда». — «Хорошо, мама», — ответила девочка и зажмурилась от близких соленых брызг.
Она росла послушным ребенком и плавала долго, потому что так велели врачи. Ходить, сидеть ей запретили на год, а плавать необходимо: хорошая тренировка для поврежденного и теперь медленно заживающего позвоночника. Обычно от машины ее нес отец, но он уехал в командировку. Матери это уже не под силу. А девочка очень спешила поправиться. Ее ждала музыка.
Впрочем, ждала ли? Мнение врачей звучало приговором: травма серьезная, с музыкой придется расстаться.
Она росла терпеливым, почти бесслезным ребенком. Внимательно выслушала и начала плавать. Не дважды в неделю — ежедневно. Потому что чувствовала, знала, верила: ее ждала музыка…
Да с ней ли это было, с ней ли? Полезла за шелковицей, ветка хрустнула…
Пицунда, минувшая осень, вечер органной музыки в тысячелетнем храме — концертном зале. И красивая девушка в белом платье, выходящая на аплодисменты, и цветы ей, и возгласы «браво», и снова мощный раскат баховской фуги, разбушевавшейся по воле артистки в высоких серебряных трубах, и солнечная нежность «Пасторали»…
Очередной концерт Людмилы Галустян, молодой органистки (пожалуй, у нас самой молодой), солистки Абхазской государственной филармонии, вернувшейся домой после десятимесячной стажировки у исполнителя с мировым именем, профессора Ханнеса Кестнера в Высшей школе музыки в Лейпциге. Сдержанные немцы вслед послали письмо: «На основании выдающихся успехов, достигнутых Л. Галустян за время учебы, она рекомендуется для участия в Международном конкурсе имени Баха в Лейпциге». И далее: «Высшая школа музыки предлагает свои услуги в подготовке ее к конкурсу, если она прибудет в ГДР за несколько месяцев».
Будем помнить: немецкая органная школа — ведущая.
С ней ли, Людмилой, все было?
Замерев на гипсовом ложе, в ночном больничном сумраке девочка выстукивала по кровати ритмы, мелодии, брала октавы. А утром снова просила докторов, сестер, нянечек: «Ну, пожалуйста, если можно… На этаже есть пианино. Оно ведь на колесиках… Прикатите, а потом делайте мне сто уколов…» — «А я согласен на двести уколов», — тихо сказал мальчик, который лежал здесь второй год.
Пианино подкатили вплотную к кровати. В распахнутой крышке Люда увидела свое бледное лицо и дрогнувшими пальцами взяла первый аккорд. Она играла лежа, и это было неудобно, но из широкой груди инструмента, опрокидывая болезненную тишину, освобожденно вырывалась музыка, которая без таблеток, жестких корсетов и слов лечила, спасала, обещала радость, и она играла, играла — себе, своим новым друзьям, таким же неподвижным детям.
