И ладно бы еще только они, родители, которые принадлежали к совсем другому миру и могли позволить себе роскошь вкладывать деньги в кучу старых камней. Ладно бы именно она, Жозетт Артом, урожденная баронесса Артом, принадлежавшая к ветви Тревизо (в свое время великолепная женщина, пышная блондинка с голубыми глазами, ведь ее мать была из Берлина, из семьи Ольских). Она не просто была восторженной почитательницей Савойской династии — в мае 1898 года, незадолго до смерти, она послала приветственную телеграмму генералу Баве Беккарису, который расстрелял несчастных миланских социалистов и анархистов; кроме того, она была фанатичной поклонницей Германии, увенчанной в те годы остроконечным шлемом Бисмарка. Она никогда и не пыталась, даже в то время, когда ее будущий муж Менотти буквально на коленях осаждал ее, скрывать свое презрение к еврейскому обществу Феррары, слишком тесному для нее — по крайней мере, она так говорила, — хотя, в сущности, причина была довольно абсурдна: ее собственный антисемитизм. А профессор Эрманно и синьора Ольга (он кабинетный ученый, она из венецианской семьи Геррера, вне всякого сомнения, очень хорошей семьи сефардов, но обедневшей, а кроме того, очень религиозной), они-то что из себя представляли? Или они думали, что принадлежат к настоящей знати? Понять-то их можно было: они потеряли сына Гвидо, своего первенца, умершего в шесть лет от американского детского паралича, который унес его так стремительно, что даже доктор Коркос ничего не смог сделать, и это было для них ужасным ударом, в особенности для нее, для синьоры Ольги, которая так больше и не снимала траур. Но разве не жизнь в стороне от всех сделала их рабами абсурдных причуд Менотти Финци-Контини и его достойной супруги? Подумайте, какие аристократы! Вместо того чтобы задирать нос, лучше бы они не забывали, кто они и откуда, и что евреи — сефарды или ашкенази, западные, восточные, тунисские, берберские, йеменские или даже эфиопские, — в какую бы часть света, под какое бы небо не занесла их История, всегда будут евреями, а значит, ближайшими родственниками. Старый Моисей, он-то никогда не задирал нос! У него не было благородного тумана в голове! Когда он жил в гетто, в доме номер 24 по улице Виньятальята, в доме, в котором он любой ценой, несмотря на давление своей высокомерной невестки из ветви Тревизо, с нетерпением ожидавшей переезда в «Лодочку герцога», хотел умереть, тогда, в то далекое время, он каждое утро сам отправлялся за покупками на площадь Эрбе с неизменной хозяйственной сумкой под мышкой. Да, конечно, это он (его и прозвали за это Тягачом) поднял всю семью из полной нищеты. Правда, не существовало ни малейшего сомнения и в том, что вышеупомянутая Жозетт приехала в Феррару и привезла с собой огромное приданое, в которое входила вилла в окрестностях Тревизо, украшенная фресками Тьеполо, крупная сумма денег и драгоценности, такое множество драгоценностей, что на премьерах в городском театре на красном бархате собственной ложи они привлекали к ней, к ее блестящему декольте взгляды всего театра, но именно он, Тягач, объединил тысячи гектаров земли на юге области Феррары от Кодигоро до Масса-Фискалиа и до Йоланда-ди-Савойа — эти гектары и сегодня еще составляли основную часть богатства семьи. Монументальный склеп на кладбище был единственной его ошибкой, единственным грехом, в котором можно было упрекнуть Моисея Финци-Контини. Одним-единственным. И все.
Так говорил мой отец. Он рассказывал об этом особенно часто на Пасху, во время бесконечных ужинов, которые не прекратились в нашем доме и после смерти дедушки Рафаэля и на которые собиралось человек двадцать наших родственников и друзей. Такие разговоры велись и во время Йом-Кипура, когда те же родственники и друзья приходили к нам разделить пост.
Однако мне запомнился один пасхальный ужин, когда к обычным словам осуждения, достаточно общим, горьким, но всегда одним и тем же, произносимым в основном для того, чтобы завести разговор о старинных происшествиях в общине, мой отец добавил нечто новое, достойное удивления.
