Впереди по дороге, все еще идущей немного вверх, навстречу нам шли небольшие группы местных жителей, в основном юношей и девушек. Это была обычная воскресная прогулка. Девушки шли, взявшись под руки, и образовывали целые цепочки, которые иногда доходили до середины дороги. Они разглядывали нас через стекла смеющимися глазами, в которых любопытство смешивалось со странной гордостью и с плохо скрываемым презрением.
— Папа, — снова спросила Джанна, — почему древние могилы не такие печальные как те, которые поновее?
Компания, более многочисленная, чем другие, заняла почти всю проезжую часть. Молодежь пела и совсем не думала уступать нам дорогу, поэтому машина почти остановилась. Отец секунду помолчал.
— Те, кто умер недавно, нам ближе, — ответил он, — поэтому мы любим их больше. Этруски, видишь ли, умерли слишком давно, — он снова говорил, как рассказывал сказку, — это как если бы они никогда не жили, как будто они всегда были мертвыми.
Снова молчание, на этот раз более длительное. Наконец (мы были уже совсем близко от площадки перед входом в некрополь, на которой стояли автомобили и старые кабриолеты) настал черед Джанны преподать нам урок:
— Ну вот, сейчас, когда ты так сказал, я подумала, что этруски тоже жили, и я люблю их также, как и всех остальных.
Осмотр некрополя, как я сейчас вспоминаю, прошел под знаком этих слов. Джанна, самая маленькая из нас, заставила всех кое-что понять — она в определенном смысле вела нас за руку.
Мы зашли внутрь центральной гробницы — знатной семьи Матута: это был низкий подземный зал, вмещавший десятка два погребальных лож, каждое из которых занимало собственную нишу, вырубленную в туфе и украшенную полихромной лепкой, изображавшей милые сердцу предметы, спутники повседневной жизни, — мотыги, веревки, топоры, ножницы, лопаты, ножи, луки, стрелы и даже охотничьих собак и болотную дичь. И я, забыв свое обычное стремление к филологической точности и тщательности, пытался как можно ярче представить себе, что значили для этрусков Черветери, этрусков, живших уже после римского завоевания, постоянные посещения этого пригородного кладбища.
Я представлял себе, как они приходили — наверное, пешком, из ближайшего селения: семьи, группы молодежи, подобные тем, которые мы встретили недавно на дороге, парочки влюбленных или друзья, а может, и в одиночку. Совсем как в наши дни, когда в селениях итальянской провинции ограда сельского кладбища — это цель ежедневной вечерней прогулки. Они бродили между гробниц конической формы, прочных и массивных как бункеры, которыми немецкие солдаты усеяли Европу во время последней войны; гробницы эти напоминали жилища-крепости живых. Мало-помалу обитые железом колеса повозок проложили две глубокие колеи в мощеной дороге, которая пересекает кладбище из конца в конец. Мир изменялся, в этом они должны были признаться себе. Он уже не был таким, как когда-то, когда Этрурия со своей конфедерацией свободных аристократических городов-государств владела почти всем италийским полуостровом. На сцену вышли новые цивилизации, более грубые, но в то же время более сильные и воинственные. Но какое это имело значение?
За оградой кладбища каждый из них имел второй дом, а в нем уже приготовленное ложе, на которое скоро его поместят рядом с праотцами. Там вечность не казалась иллюзией, сказкой, пустым обещанием священнослужителей. Будущее могло как угодно изменять мир. А здесь, в тесном кругу почивших близких, в сердце этих гробниц, куда вместе с умершими помещали и все то, что делало жизнь такой прекрасной и желанной, в этом уголке мира, таком надежном, защищенном от всех невзгод, по крайней мере здесь (а их мысли, их стремления вились вокруг конических гробниц, заросших дикими травами), по крайней мере здесь никогда ничего не изменится.
Когда мы собрались уезжать, было уже темно.
От Черветери до Рима недалеко, километров сорок. Однако и близким этот путь не назовешь. Примерно на полпути виа Аурелия стала заполняться машинами, которые возвращались в Рим из Ладисполя и Фреджене. Мы были вынуждены двигаться почти со скоростью пешехода.
