— Молочники? — спорил я. — Ты любишь молоко?
— Нет, нет! — с тоской сказала она, словно ужасаясь моему невежеству. — Это стекло: стаканы, кубки, флаконы и флакончики, шкатулочки — в общем, всякие антикварные вещички из молочного стекла. В Венеции их называют lattimi, в других местах по-другому. Ты представить себе не можешь, как я обожаю такие вещи. О них я знаю буквально все. Спрашивай и увидишь.
Именно в Венеции, продолжала она, может быть, из-за местных туманов, столь не похожих на наши, паданские, туманы, особенно таинственные и исполненные какого-то особого света (только один художник смог передать их в живописи лучше, чем поздний Моне, это наш Де Пизис), — именно в Венеции она открыла для себя эти безделушки. Она целыми днями ходила по антикварным магазинам. Там есть магазины неподалеку от церкви Святого Самуила, вокруг площади Святого Стефана, в гетто, возле вокзала, которые только этим и торгуют. Дяди Джулио и Федерико живут на улице Кристо, неподалеку от церкви Святого Моисея. По вечерам, когда ей было нечем заняться, она шла на улицу 22 Марта и искала стекло. Конечно, ее всегда сопровождала домоправительница, синьорина Блюменфельд (достойная представительница иудейской общины из Франкфурта-на-Майне, жившая в Италии уже тридцать лет, настоящая мегера!). Площадь Святого Стефана находится в двух шагах от церкви Святого Моисея. А площадь Святого Иеремии, где находится гетто, довольно далеко — если идти по улице Святого Бартоломео и переулку Спанья, то, наверное, с полчаса; если же перебраться на другой берег Большого канала возле дворца Грасси, а потом пройти по улице Фрари… Но вернемся к безделушкам. Какой неукротимый восторг охватывал ее каждый раз, когда удавалось найти что-нибудь новое, редкое! Мне интересно, сколько предметов в ее коллекции? Почти двести.
Я вовремя воздержался от замечания, что это плохо сочетается с ее словами о мании Перотти спасать старые вещи — мол-де, она против того, чтобы спасать их, хотя бы ненадолго, от неизбежной смерти, которая ожидает «и их тоже». Сейчас для меня имело значение только то, что она говорила о своей комнате, забыв, что минуту назад сказала «verbotten, privat».
Я был удовлетворен. Она продолжала рассказывать о своих безделушках (она расставила их в трех высоких горках темного красного дерева, которые стояли напротив ее кровати, занимая почти всю стену), и по мере того, как она говорила, комната приобретала форму, я видел ее во всех подробностях.
Итак, два обращенных на юг окна, это точно. Оба расположены высоко над землей, и, если выглянуть в парк, простиравшийся под ними, можно увидеть городские крыши, тянущиеся бесконечно далеко за границу парка, и кажется, что смотришь на них с мостика трансатлантического лайнера. Между окнами — книжный шкаф, полный английских и французских книг. Напротив окна, слева, письменный стол, крытый зеленым сукном, с лампой, рядом пишущая машинка и еще один книжный шкаф с итальянскими книгами, классическими и современными, там же переводы, в основном с русского — Пушкин, Гоголь, Толстой, Достоевский, Чехов. На полу большой красный персидский ковер, в центре комнаты, длинной, но довольно узкой, три кресла и кушетка, чтобы можно было почитать лежа. Две двери: входная, в глубине, рядом с окном, выходящая прямо к лестнице и к лифту, и другая, в самом углу, в противоположной части комнаты, ведущая в ванную. Ночью она спала, никогда полностью не опуская жалюзи, всегда с зажженным ночником на маленькой тумбочке возле кровати, а на столике на колесиках всегда стоял термос со скивассером и телефон — достаточно было протянуть руку. Если она просыпалась ночью, то всегда могла глотнуть скивассера (так удобно иметь его всегда под рукой, совсем горячим; почему я не достану себе термос?), а потом снова улечься на подушки, посмотреть на светящийся туман своих дорогих безделушек — и вот сон, незаметно, как «высокая вода» в Венеции, постепенно охватывает ее, уносит, растворяет в себе.
Но мы говорили не только об этом.
Она тоже как будто хотела убедить меня, что ничего не изменилось, что все продолжается, что у нас все по-прежнему, как было раньше, когда мы виделись каждый день. Миколь пользовалась любой возможностью вернуть меня назад, в ту незабываемую, неповторимую чреду дней.
