Мне показалось, что на другом конце провода случилось легкое замешательство. Если ей и удается подойти к телефону раньше других, ответила Миколь, то лишь благодаря своей тренированности и необыкновенной реакции, вот и все, да еще благодаря интуиции. Когда я звоню, она всегда оказывается рядом с телефоном. И она переменила тему разговора. Как дела с моей дипломной работой о Пандзакки? А когда я собираюсь возобновить мои поездки в Болонью, просто так, развеяться?
Иногда отвечал кто-нибудь другой: Альберто, или профессор Эрманно, или одна из горничных, или даже синьора Регина, которая по телефону все прекрасно слышала. В этом случае мне приходилось называть себя и просить к телефону «синьорину» Миколь. И все же через несколько дней (это поначалу смущало меня еще больше, но мало-помалу я привык), через несколько дней мне было достаточно сказать: «Алло?» — и на другой стороне сразу спешили передать трубку той, кому я звонил. Даже Альберто, когда ему случалось ответить на мой звонок, делал то же самое. А Миколь сразу же оказывалась рядом и отбирала трубку у того, кто ее держал. Как будто они все сидели в одной комнате, гостиной или в библиотеке, каждый в своем кожаном кресле, с телефоном под рукой. Можно было это себе представить. Чтобы позвать Миколь, которая при телефонном звонке (я просто видел ее, как живую) резко поднимала глаза, достаточно было протянуть ей трубку. Альберто, может быть, при этом дружелюбно и сардонически подмигивал.
Однажды я отважился спросить у нее, насколько верны мои подозрения. Она выслушала меня молча.
— Разве не так? — спросил я.
Нет, все было не так. Раз уж я так хочу знать правду, сказала она, то так и быть, вот: у них дома у каждого в комнате есть аппарат (после того, как ей установили отдельный аппарат, другие тоже не отказались), это очень удобно, она всем настоятельно рекомендует. Преимущество в том, что кто угодно может звонить, никого не беспокоя, в любой час дня и ночи, особенно ночи, потому что не надо даже вставать с постели. Да и вообще, что за мысль, воскликнула она, смеясь, как это только могло прийти мне в голову, что они всегда все вместе, как в холле гостиницы? И зачем? И вообще, странно, что я не замечал щелчка коммутатора, когда отвечал кто-нибудь другой.
— Нет, — повторила она категоричным тоном, — чтобы защитить свою личную жизнь, нет ничего лучше, чем собственный телефон. Я не шучу: тебе бы тоже хорошо было завести свой, в комнате. Знаешь, сколько сил ты бы сэкономил, особенно по ночам!
— Так, значит, ты со мной разговариваешь из своей комнаты?
— Конечно. И притом лежа в постели.
Было одиннадцать часов утра.
— Как рано ты встаешь! — заметил я.
— И ты туда же! — захныкала она. — Ладно еще папа, в свои семьдесят лет, при всем том, что происходит вокруг, продолжает вставать всегда в полседьмого, чтобы подать нам хороший пример и заставить нас покинуть мягкую перину. Но когда и лучшие друзья начинают тебя учить, это уже слишком! Знаешь с которого часа я на ногах, дорогой мой? С семи. И ты еще осмеливаешься удивляться, что я в одиннадцать снова прилегла! Кроме того, я вовсе не сплю, читаю, делаю наброски к диплому, смотрю в окно. Я всегда делаю сразу кучу вещей, особенно в постели. Под теплым одеялом во мне просыпается жажда деятельности.
— Опиши мне свою комнату.
Она пощелкала языком по зубам в знак несогласия.
— Вот это ни за что. Verboten. Privat[7]. Если хочешь, я опишу тебе то, что вижу из окна.
Из окна на переднем плане она видела лохматые вершины пальм, которые нещадно трепали ветер и дождь. Могли ли их спасти от смерти заботы Титты и Бепи, которые уже укутывали стволы зимними соломенными рубашками, — с приходом холодов гибель угрожала им каждый год, но пока они благополучно спасались. Дальше, на заднем плане, за лоскутьями тумана виднелись четыре башни замка, которые из-за дождя казались черными, словно обуглившимися. А за башнями виднелись размытые дождем, казавшиеся свинцово-серыми мраморный фасад и колокольня собора. О, туман! Ей не нравилось, когда все походило на грязные тряпки. Но рано или поздно дождь обязательно кончится, и тогда туман, утром разогнанный лучами солнца, превратится во что-то драгоценное, слегка светящееся, пронизанное сияющими отблесками, как «молочники», которых так много в ее комнате. Конечно, зимой скучно, да и в теннис играть нельзя, но и у зимы есть свои достоинства. Ведь вообще не существует ничего такого, что, принося скуку, не предлагало бы хоть что-нибудь в дополнение к ней.
