И вот тогда, в атмосфере тишины и дремоты, царившей в машине (даже Джанна задремала), я вернулся в мыслях к годам моей ранней юности и вспомнил Феррару, еврейское кладбище в конце улицы Монтебелло. Я снова видел просторные лужайки, редкие деревья, плиты и стелы, тесно стоящие вдоль ограды и внутренних стен. И я увидел, как будто наяву, монументальный склеп Финци-Контини: безобразный — так о нем отзывались у нас дома, — но все же величественный и значительный памятник, хотя бы благодаря важному положению, которое занимала семья.
И у меня сильнее, чем раньше, сжалось сердце при мысли, что в этом склепе, построенном, чтобы гарантировать вечный покой его первого обитателя и его потомков, только один из всех Финци-Контини, которых я знал, обрел этот покой. Действительно, там был погребен только Альберто, старший сын, умерший в 1942 году от лимфогранулемы. А Миколь, младшая дочь, и отец, профессор Эрманно, и мать, синьора Ольга, и синьора Регина, очень старенькая, разбитая параличом мать синьоры Ольги, — все они были вывезены в Германию осенью 1943 года, и кто знает, похоронили ли их вообще где-нибудь.
I
Склеп был огромным, массивным, внушительным: это сооружение немного напоминало античный и немного восточный храм, оно казалось декорацией для «Аиды» или «Набукко», которые были в моде в наших театрах еще несколько лет назад. На любом другом кладбище, например на соседнем городском, памятник таких форм и размеров никого бы не удивил, более того, он бы затерялся среди других и остался незамеченным. Но на нашем кладбище он был единственным, поэтому, хотя он и находился довольно далеко от входа, в глубине заброшенного участка, на котором уже полвека как никого не хоронили, его громада сразу бросалась в глаза.
Если я не ошибаюсь, его заказал одному известному профессору архитектуры, которому город обязан появлением других подобных уродов, Моисей Финци-Контини, прадед Альберто и Миколь со стороны отца, умерший в 1863 году вскоре после присоединения Папской области к Итальянскому королевству и, следовательно, после полного упразднения гетто в Ферраре. Он был крупным землевладельцем, «реформатором сельского хозяйства Феррары» — как сказано на памятной доске, которую община поместила на третьей площадке лестницы синагоги на улице Мадзини, чтобы увековечить заслуги этого «итальянца и еврея». Однако нельзя сказать, что он обладал утонченным художественным вкусом. Приняв решение построить склеп для себя и своих близких, он так и сделал. Время было прекрасное, наступило процветание. Все располагало к надеждам, к свободным порывам. Он был охвачен эйфорией, поскольку наконец стал свидетелем гражданского равенства, того самого, которое во времена Цизальпийской республики позволило ему приобрести первую тысячу гектаров плодородной земли. Это и объясняет, каким образом суровый патриарх позволил себе не считаться с расходами в столь торжественный момент. Очень вероятно, что достойному профессору дали карт-бланш. А он, в свою очередь, совсем потерял голову при виде всего того мрамора, который оказался у него в распоряжении: чистейшего каррарского, красного веронского, серого с черными прожилками, желтого, голубого, зеленоватого.
Из всего этого получилась чудовищная смесь: там переплетались архитектурные детали мавзолея Теодориха в Равенне, египетских храмов Луксора, римского барокко и даже — об этом напоминали тяжелые колонны перистиля — архаической Греции Кносса. Так уж получилось. Постепенно, год за годом время, которое устраивает все всегда по-своему, примирилось со всем этим неправдоподобным смешением разнородных стилей. Моисей Финци-Контини, «скромный образец неутомимого труженика» — как написано на надгробии — скончался в 1863 году. Его жена Аллегрина Камайоли, «ангел-хранитель домашнего очага», — в 1875-м. В 1877-м умер еще молодым их единственный сын инженер Меногги, а через двадцать лет — и его супруга Жозетт, урожденная баронесса Артом, принадлежавшая к ветви Тревизо. После чего работы по содержанию склепа, который в 1914 году принял только еще одного члена семьи, шестилетнего Гвидо, сводились к тому, что в нем наводили чистоту и порядок и проводили по мере необходимости мелкий ремонт, поскольку необходимо было постоянно бороться с буйной растительностью, которая его упорно осаждала. И все же трава, темная, почти металлического оттенка, папоротники, крапива, чертополох, маки постепенно продвигались вперед и отвоевывали все новые и новые позиции. Так что, когда в 1924 или в 1925 году, почти через шестьдесят лет после его постройки, мне, совсем еще ребенку, показали в первый раз склеп семьи Финци-Контини («Настоящий кошмар», — всякий раз говорила мама, ведя меня за руку), он был почти таким же, как и сейчас, как будто время утратило к нему всякий интерес. Он стоял наполовину скрытый в диких зарослях. Его стены, когда-то блиставшие разноцветным мрамором, потускнели от толстого слоя пыли, а кровля и ступеньки сильно разрушились от жары и холода. Уже тогда он, казалось, превратился во что-то роскошное и восхитительное, как обычно случается с любой вещью, которая долгое время остается невостребованной. Кто знает, как и почему рождается тяга к одиночеству. Однако факт остается фактом: то же самое уединение, та же обособленность, в которую Финци-Контини поместили своих усопших, окружала и другой их дом — дом в конце проспекта Эрколе I д’Эсте. Эта улица Феррары, ставшая бессмертной благодаря произведениям Джозуэ Кардуччи и Габриэле д’Аннунцио, так хорошо известна ценителям искусства и поэзии во всем мире, что описание ее здесь совершенно излишне. Она находится, как известно, прямо в сердце той северной части города, которая появилась в эпоху Возрождения рядом с тесным средневековым кварталом, поэтому ее еще называют Эрколиевой застройкой. Проспект этот, широкий, прямой, как меч, соединяет замок и стену Ангелов; по обеим его сторонам, по всей длине возвышаются темные стены благородных жилищ, далее его продолжает череда красных кирпичных крыш, зелень растительности и голубое небо, поэтому кажется, что он тянется в бесконечность. Проспект Эрколе I д’Эсте настолько красив, он привлекает такое множество туристов, что даже социал-коммунистическая администрация Феррары, управлявшая городом в течение пятнадцати лет, понимала, что его нельзя трогать, что его нужно любой ценой спасать от любых попыток застройки или развития коммерческой деятельности и что необходимо сохранить его первозданный аристократический облик.
