Учитель был счастлив встретиться со своим читателем.
— А давно вы в Балаханах?
— Да бритва не касалась еще моих щек, когда я встал в очередь перед воротами промысла.
— Ого! А как живется здесь? Достаточно ли зарабатываете?
— Сказать по правде, господин Мирза, живем впроголодь, — откровенно сказал Поладджан, но голос его прозвучал твердо, не жалобно.
— Видно, жизнь рабочих всюду и везде тяжела, Поладджан, — горько вздохнул учитель.
— Да, пока тяжела, — многозначительно сказал дядя.
— Но перемены близятся! Рассвет не за горами!
— Ах, господин учитель, — торопливо сказала Марьям-ханум, кутаясь в старенькую чадру, как и надлежало по обычаю, — мы бессовестно сели Поладджану-киши на шею, но мы будем работать, будем, уж вы нам верьте! И я стану трудиться, ведь мне не привыкать, и сын тоже пойдет на промысел.
— А я в этом не сомневался, — просто сказал Мирза-муал-лим — Вижу, что вы люди трудолюбивые, надеетесь лишь на руки свои. Ну что ж, приятель, — весело обратился он к Таиру, то впадавшему в отчаяние, то предававшемуся светлым мечтаниям, — решено… Беру тебя в школу!
Марьям-ханум попыталась поцеловать руку благодетеля, но учитель на этот раз рассердился по-настоящему, сверкнул глазами, покраснел и ушел в здание школы.
На следующее утро Таир пришел сюда с учебниками и тетрадками.
Проводив тетушку Нанагыз в вестибюль, Алеша Гиясэддинов поискал глазами женщину с тремя девочками, дожидавшуюся Демирова, но портье сказал ему, что они ушли куда-то в столовую по соседству — проголодались… Сперва девочки хныкали, дергая мать за подол платья, потом заплакали.
— Если она вернется, то немедленно проведите ее в номер к товарищу Демирову, — попросил Алеша.
Ровно в восемь вечера портье постучал в дверь, ввел в комнату высокую седую женщину с худым, обезображенным горестями лицом и трех девочек, жавшихся к материнским коленям.
— Как вы сами просили…
— Благодарю вас, товарищ! — Демиров указал женщине на диван. — Прошу, баджи. Это вы весь день дожидались меня? Напрасно, напрасно!.. Нужно было сразу же подняться сюда.
— Мне нужно видеть секретаря райкома партии Таира Демирова, — стараясь овладеть собою, сказала Лейла.
— Да, я вас слушаю, баджи.
Лейла вывела девочек на балкон, усадила там в соломенные кресла, велела не шуметь, не баловаться, затем проверила, плотно ли закрыл двери в номер ушедший портье, и лишь после этого сказала, запинаясь:
— Меня зовут Лейла.
— Я вас слушаю, Лейла-баджи, — так же серьезно сказал Таир.
— Я жена Гашема Субханвердизаде.
Рука Демирова, лежавшая на столе, вздрогнула, дернулась, словно от электрической искры, он с трудом подавил готовый вот-вот сорваться с уст крик изумления.
— Я вас слушаю, Лейла-баджи, — ровным тоном повторил Демиров. — Если разрешите, я закурю…
Голос Лейлы зазвучал бесстрастно, и со стороны могло показаться, что она рассказывала Демирову не о себе, не о своем горе, а о какой-то другой женщине.
— Я не хочу пока обращаться ни в Центральный Комитет партии, ни в Совет Народных Комиссаров, чтобы не позорить Гашема.
— Что ж, может быть, это и правильно, — заметил Таир, еще не понимавший, о чем пойдет речь, но уже почувствовавший сердцем, что он видит перед собою несчастную. — Однако учтите, баджи, что вклиниться между мужем и женою хуже, чем пролезть между ногтем и мякотью пальца. Так пословица-то учит.
Лейла кивнула без улыбки.
— Я все продумала, я выплакала все слезы. Потому, товарищ Таир, я еще способна говорить более или менее спокойно с вами, с секретарем райкома… Чувство достоинства, гордости останавливало меня, и я терпела. Запомните, вы первый, кому я открываю сердце, полное скорби!
— Но Гашем часто приезжает в Баку по служебным делам, — заметил Демиров. Разве вы не встречались с ним?
— Он скрывается от меня, от детей! — воскликнула Лейла. — Здесь он подружился с каким-то человеком по имени Вели и живет у него.
Демиров насторожился: «А знает Алеша этого самого Вели? Нужно справиться».
— Разными могут быть отношения мужа с женою, — сказал Таир. — Простите, баджи… Но как можно забыть своих единокровных детей?
— Что значат для Гашема его дети! — с горечью усмехнулась Лейла.
